ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
«Что за кристалл?» – орет директор. Терпение его лопается. Он встает – стул за его спиной падает. Он идет на Верещагина, полный кипящей злобы, весь в пузырях ярости, сейчас очень хорошо видно, какой это физически сильный человек.
Теперь притча.
Жил был на свете огромный-преогромный дог. Когда однажды рассердившийся хозяин сильно ударил его, дог преданно заскулил и трусливо поджал хвост.
И жила-была на свете маленькая-премаленькая собачка чи-хуа-хуа, величиной с
И вот в один прекрасный день огромный трусливый дог повстречал маленькую храбрую чи-хуа-хуа и проглотил ее.
Отсюда вывод: сила питается храбростью.
Я знаю, как Боги горшки обжигают. Я видел. Это почти как у нас. Но есть несколько технологических отличий. Я расскажу вам секреты этого производства. Слушайте внимательно.
Сначала Юпитер спускается с Олимпа в долину и набирает мешок глины – обязательно спускается, в этом первый секрет божественной технологии. У того Бога, который захочет обжечь горшок, предварительно не спустившись, ничего не выйдет. Потому что на Олимпе, и вообще на вершинах, глины нет. Бог обязательно должен сначала спуститься.
Таков, значит, первый секрет, но он, скажу сразу, не самый главный.
Итак, Юпитер спускается в долину и набирает мешок глины. Разумеется, тайком: никто не должен видеть, как Бог спускается.
В этом второй секрет технологии.
Значит, первый – обязательно спуститься. Второй – чтоб никто не видел.
И второй, между прочим, тоже не самый главный.
Ну, а в том, как Бог взбирается с мешком обратно, в этом вообще никакого секрета нет.
И в том, как он лепит горшки,- тоже ничего особенного, каждый сможет. Смешно думать, что лепить – это секрет.
Лепит Юпитер горшки и ставит в солнечный день обсыхать.
Кто-нибудь обязательно решит: здесь, мол, тоже никакого секрета; вот и ошибся этот кто-нибудь.
Третий секрет как раз здесь: должен быть солнечный день. Чтоб горшок хорошенько обсох.
Итак, первый – спуститься, второй – тайком, третий – лучезарная солнечная обстановка – самый, между прочим, пустяковый секрет: на худой конец можно сушить горшки и в пасмурную погоду. Правда, времени больше уйдет и качество будет чуть пониже.
И вот наконец главная технологическая операция – обжиг. Ставит Юпитер на полянке обсохшие полуфабрикаты, берет в руки обыкновенный перун, и ну метать в глину молнии. Одну за другой, за третьей четвертую – снопами, пачками, ворохом.
И к утру горшки готовы. Можно нести на базар.
Люди приходят на базар за горшками и говорят друг другу: день сегодня тихий, но – ух, какая ночью была гроза!
Вот это-то и есть самое главное: гроза! Хотя, говоря научным языком, она – побочный эффект обжига, в каком-то смысле не очень существенный.
Поэтому прав тот, кто сказал: не Боги горшки обжигают. То есть прав он в том смысле, что – и не Боги. Люди тоже великолепно делают это дело, на базаре их горшки успешно конкурируют с олимпийской
Но у людей получается без грозы.
Если дело изготовления горшков полностью передоверить людям, то не будет гроз.
Поманишь пальцем ребенка: «Иди-ка, мальчик, сюда. Скажи, ты знаешь, что такое гроза?» – «Не»,- отвечает мальчик.
Подойдешь к старику: «Папаша, вам приходилось видеть грозу?» – «Не, сынок,- ответил старик.- Дед рассказывал, что вроде когда-то бывали».
Горшков полно, а грозы нет.
А без гроз на Земле, честно говоря, жить было бы тошно.
Значит: спуститься – это раз, тайком – два, желателен безоблачный день – три и четыре – обязательно так, чтоб ночью была гроза.
Ведь смысл этих дурацких горшков в конечном счете в грозе-то и заключен!
Чтоб не было тошно жить на Земле.
Чтоб хоть время от времени из какого-нибудь тупикового переулка в сумеречный час мог донестись пьяный ор:
Брови темные сошлися,
Надвигается гроза!…
Верещагин заканчивает рассказ и умолкает, потрясенный собственной речью.
«Это же потрясение основ,- говорит потрясенный директор.- Это же переворот и новая эпоха».
Верещагин кивает.
Вот так они и сидят некоторое время друг против друга и кивают, потрясенные.
«Новая эпоха»,- говорит директор.
«Класс «ню»,- развивает директорскую мысль Верещагин.
«И как тебя угораздило? – говорит директор. Он восхищен Верещагиным, а у некоторого сорта людей восхищение человеком вызывает желание ласково пожурить его, директор как раз из этого сорта.- Как тебя угораздило! » – говорит он.
Верещагин продолжает кивать. Теперь уже невпопад.
А директору хочется вникнуть в предысторию события.
«Когда-то я считал тебя гением, еще на студенческой скамье,- говорит он, начиная как бы издалека, но, выходит, совсем вплотную к событию.- Потом ты зашился,- директор позволяет себе такое нелитературное слово «зашился».- Ты поблек, и я подумал: очередной неудачник. Знаешь, сколько я их навидался на своем посту, можешь себе представить, сколько их прошло мимо меня и около».
«Тридцать»,- кивает Верещагин, но, как выясняется, второпях, в сомнамбулическом своем состоянии завышает число продефилировавших мимо директора неудачников. «По крайней мере, двадцать,- скромно урезает тот верещагинскую астрономическую цифру.- Кончают институт – гении, самородки, а пустишь в дело, выясняется – порода, шваль, ноль. Я и тебя, признаюсь, отнес к их числу».
Оба сидят довольные. Директор – своей откровенностью, Верещагин – идиотской ошибкой директора на свой счет.
«Слишком неудачно ты шел,- оправдывает свое заблуждение директор.- Помню ажиотаж вокруг твоей дипломной. Но потом же пшик был. Был?»
«Пшик,- соглашается Верещагин.- Меня к печам не подпускали».
«И все ж тебя угораздило,- говорит директор. Вдруг».
«И не вдруг,- не соглашается на этот раз Верещагин.- Начало все-таки было в дипломной работе».
«Допускаю, допускаю,- говорит директор.- Но ты вспомни, что говорил о ней Красильников. Красильников ведь бог?»