ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
И, глядя на разверстый рот Верещагина, на его красивые, изящные, полные высшего смысла прыжки, директор института окончательно утвердился в мелькнувшей несколько минут назад догадке. «Не выпускайте его отсюда!» – крикнул он и бросился вон из цеха, потом вернулся и крикнул еще: «Не смейте звонить в «Скорую помощь»!» И только после этого покинул цех окончательно. Он бежал вверх по лестнице, позабыв о лифте и недолеченном на курорте сердце, думая только об одном – что не хватало ему еще, чтоб весь город узнал о таком позоре: сотрудник его института оказался умопомешанным, и не просто какой-нибудь ученый, звезды хватающий с неба, не чудаковатый схимник не от мира сего, не книжный червь с мозгами набекрень, не безответственный теоретик, витающий в облаках, а тот, кого он совсем недавно собственноручным приказом назначил на должность начальника опытного цеха, выполняющего важную государственную задачу: заваливать иностранные рынки синтетической бижутерией, за которую
Он добежал до второго этажа, но тут силы его кончились, он вынужден был вспомнить о лифте и сесть в него, но второпях нажал не ту кнопку и был вознесен на седьмой этаж, откуда спускался уже пешком, с каждой ступенькой становясь все спокойнее; на ковры своего третьего этажа он вступил уже важный и степенный, с легкой деловитой нахмуренностью в лице, твердым, уверенным шагом – так бывает всегда, потому что спускаться легче, чем идти вверх.
А Верещагин еще с полчаса похватал ртом и руками воздух, танец его постепенно становился все медленней и тяжеловесней, не теряя, однако, высокого смысла, затем наступил момент полного иссякновения физических сил, Верещагин грузной поступью добрел до операторского стола, сел в ободранное креслице и рухнул щекой на телефон, который тотчас же и зазвонил.
Телефон звонил и звонил, а Верещагин лежал на нем щекой и лежал, не шевелясь даже, и операторы – Альвина, Юрасик, Геннадий и Ия, стоявшие рядом, не смели потревожить обессилевшего своего начальника, а может, они и не слышали звонка, так бывает: когда у людей большая печаль, они посторонних этой печали раздражителей не фиксируют.
Однако человек на другом конце провода сдаваться не думал, оказался субъектом настырным, а может, у него других срочных дел не было,- одним словом, он не клал трубку, телефон все звонил и звонил до тех пор, пока Верещагин, наконец, не зашевелился и не сполз лицом с телефона, трубка при этом с аппарата свалилась, и Beрещагину не оставалось ничего другого, как сказать в нее, лежащую рядом с его ртом: «Слушаю».
«Краски?..- сказал он.- Дырочки?… О, господи!» И тут – видно, какое-то замыкание произошло на линии – в трубке звонко щелкнуло, она закричала как динамик, почти оглушительно, даже в другом конце цеха, даже за дверью, наверное, можно было бы разобрать слова. «Мы начали строить поточную линию! – закричала трубка веселым голосом главного инженера завода «Металлодеталь».- Вы слышите? Я говорю: поточную линию!» – «Какую?» – спросил Верещагин, но головы не поднял. «Поздравляю!» – крикнул главный инженер. И Альвина, и Юрасик, и Геннадий, и Ия слышали весь этот разговор, и слова о поточной линии, и крик: «Поздравляю!», и сбивчивые объяснения: отныне! завод! в качестве товара широкого потребления! придуманный Верещагиным поющий волчок! Этот волчок – криком кричал главный инженер – был изготовлен им сначала в единственном экземпляре, для внука; вернее, внук сам почти все – четырехлетний, а сам! – сделал, ночью не спал, все крутил и крутил, и директор завода ночь не спал, после того как услышал пение этой вращающейся сирены и увидел переливающиеся друг в друга цвета, и ответственные товарищи из Комитета новых товаров тоже лишились сна, и вот заводу уже спущен план на эти сладкоголосые, на эти радужные волчки: сорок шесть тысяч штук в год – сорок шесть тысяч бессонных счастливых детских ночей…
«Но это еще не все! – кричал главный инженер.- Мы дали игрушке имя! Слышите? Имя! Дети не любят абстракций, так нам сказали в Комитете. Все детское должно иметь имя, так нам сказали, правильно я говорю? Вы знаете, как мы назвали игрушку? Ха! Вы не поверите! Мы назвали игрушку Верещагой! Слышите? Ве-ре-ща-гой! Верещага! Потому что она верещит. Конечно, она не верещит – всем бы так верещать! – но мы решили в честь создателя… Мы увековечили вашу фамилию, слышите? Торгующие организации говорят: «Верещага» очень товарное имя. Игрушка будет нарасхват!..» Главный инженер продолжал кричать, но Верещагин уже не слушал – он встал и нетвердым шагом пошел по цеху, как накануне по столу – до конца. Альвина, Юрасик, Геннадий и Ия бесшумно следовали за ним. «Увековечили! – сказал Верещагин стенке – он уперся в нее лбом.- Они изувечили мое имя!» – и засмеялся тихим, но веселым смехом, по которому можно было судить, что он чрезвычайно доволен и новой игрушкой, и ее именем, и своим каламбуром – в этом чрезвычайно довольном состоянии он, пошатываясь, вышел из цеха, стал подниматься по лестнице наверх, к директору, но пешком не смог и на втором этаже был вынужден сесть в лифт, который завез его почему-то на седьмой этаж, откуда ему пришлось спускаться все-таки пешком,- с каждым шагом вниз он двигался все быстрее и стремительнее, а в конце пути стал даже прыгать уже как мальчишка, сразу через несколько ступенек, на ковер директорского третьего этажа он вбежал с огромной скоростью – злой, веселый, энергичный, бодрый, потому что разогнался.
А директор тем временем крутил диск телефона.
И тотчас же дверь кабинета распахивается. Будто в стол была вмонтирована незаметная тайная кнопочка, связанная с дверью, и директор нажал на нее, падая головой. Но если б в столе такая кнопочка имелась, она бы спружинила и вышеописанного громкого удара головой об стол не получилось бы.
Поэтому естественней предположить, что дверь распахнулась от других причин. Не было никакой кнопочки. А предательство было.
Ну, а после того как дверь распахнулась уже во всю ширь, стало возможным с полной уверенностью заявить, что дело не в кнопочке. Потому что в кабинет входит Верещагин. Это он распахнул дверь.
Верещагин входит бледный, собранный, энергичный. И в скорости, с какой он приближается к столу, сказывается еще разгон, взятый на седьмом этаже.
«Слушай, Пеликан,- говорит Верещагин, в его голосе нет уже прежней оторванности от тела.- Ты считаешь меня сумасшедшим, я знаю. Может, ты уже санитаров вызвал? »
«Никого я не вызывал!»- отвечает директор – сердито, нахмуренно. Лжет.
«Слушай, Пеликан,- говорит Верещагин.- Кристалл был на самом деле. Вернее, он есть. Но он уплыл, Ты должен мне поверить. Кто-то отпер дверцу сейфа»,
«Кто же мог ее отпереть?»- спрашивает директор
Время тянет.
«Любой,- говорит Верещагин.- Я бросаю ключи где попало. Я допускаю даже, что сам забыл запереть. Но все это второстепенные детали. Главное, Кристалл был. Он есть».
«Был, да сплыл»,- говорит директор. Он ждет санитаров с минуты на минуту.
«Ты засадишь меня в психбольницу, а через десять лет кто-то изобретет Кристалл снова,- говорит Верещагин.- И тогда вспомнят обо мне. Спросят: кто засадил его в эти сумасшедшие стены. И выяснится: Пеликан. И тебе скажут, вызвав куда следует: стыдно, товарищ Пеликан, вы затормозили развитие отечественной науки на целых десять лет. Хорошо еще, если одним стыдом отделаешься».
И, сказав это, Верещагин смотрит на директора веселым круглым взглядом, чуть окрашенным сумасшествием, как река розовым, когда солнце только восходит и еще не печет.
«Ну, это ты брось!» – говорит директор и отводит взгляд в сторону,- во-первых, потому что соврал насчет санитаров, а во-вторых, боится, что сам сойдет с ума, если будет долго выдерживать верещагинский круглый веселый взгляд.
А Верещагин – может, чувствуя директорский испуг – все смотрит и смотрит, а когда директор, обороняясь, отворачивается совсем, чуть ли не затылок подставляя верещагинскому взгляду, говорит ему: «Что же ты не смотришь мне в глаза?», на что директор, оправдываясь, бурчит: «Уже вышел из возраста в гляделки играть». И чтоб хоть как-то оправдать свое отворачивание, начинает внимательно рассматривать висящую за его столом карту мира, как будто не вернулся уже из отпуска, а только собирается и вот прикидывает, куда бы поехать и, похоже, склоняется к мысли, что лучше всего на Огненную Землю – именно эта область планеты перед его глазами,- увидеть места получше (например, Калифорнийское побережье с роскошными пляжами, отелями и дансингами) можно лишь взобравшись с ногами на стул или, по крайней мере, хотя бы задрав голову, а он не хочет, боится – замер директор, скован страхом и неловкостью, вот и выходит – надо ехать на Огненную Землю.