ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
Правда, бывают ложные выводы. Например, очень ложный вывод сделал один житель города Берлина в годы второй мировой войны. Он пошел вечером по нужде, в туалет, в это время как раз случился внезапный налет на город американской авиации, и полдома, в котором жил наш берлинец, оттяпало взрывом. После налета приехали спасатели, приставили лестницы и принялись лазить, отыскивать раненых, чтоб отвезти в больницу. Видят, на одном из этажей, прямо на срезе дома, дверь в туалет. Открыли, а там стоит наш берлинец и трясется от беззвучного нервного смеха. Его удивленно спрашивают: ты чему смеешься? А он – все смеется и остановиться не может. «Представляете,- наконец говорит, – стоило мне только дернуть за цепочку над унитазом, как полдома – рраз! – отвалилось».
Обхохочешься.
Рассказывают, этот берлинец до сих пор остерегается спускать воду. Смывает из кружки. Вот что значит сделать неправильный вывод. Из всех выводов, которые мы делаем, по крайней мере
Ну и что из этого, что неправильно? Человек с неправильными выводами в большей степени человек, чем человек совсем без выводов. Человек без выводов вообще не человек. Даже корова без выводов – не корова, я от нее молоко пить не стану, пусть оно и жирней, чем у той, которая с выводами. Я лучше попью обезжиренное молоко с выводами. Даже амеба и та – худо-бедно, а парочку выводов все же имеет. А у человека их – хоть отбавляй. Особенно у стариков. Те со своими выводами носятся как дурень со ступою. Всем их навязывают. Поэтому молодые считают стариков занудами. Особенно тех, которые не просто выводят выводы из жизненных обстоятельств, а поступают еще так: берут десять выводов и выводят из них одиннадцатый. Берут одиннадцать выводов и выводят из них двенадцатый. Берут тыщу выводов и выводят из них еще полтыщи. И когда они эти полтыщи выводов из выводов обрушивают на молодых, те говорят: ну, дает старик, совсем из ума выжил. Им скучно слушать выводы не из жизненных наблюдений, а из накопившихся за прошедшую жизнь выводов. А ведь это, пожалуй, самые сложные и ценные выводы. Напрасно мы не прислушиваемся к старикам. Ведь старость – не угасание. Такую точку зрения придумали молодые, а среднее поколение угодливо поддержало. Старость – это вершина жизни. Старость – это когда нам для выводов уже даже не надо, чтоб что-то с нами случалось. Говорят, старики забывчивы, все, что с ними вчера случилось, сегодня уже не помнят, у них, мол, склероз сосудов. Ерунда! Им просто незачем помнить последние события жизни. Им хватает прежних, они извлекли из них целую уйму выводов, а теперь творят вторую уйму из первой. Новые события им уже ни к чему. У них уже такой богатый внутренний мир, что им незачем занимать что-то из внешнего. Подарки извне они пренебрежительно отбрасывают. Вот такие старики. Замкнутые миры со способностью к независимому развитию. Все свое они носят с собой, чужого им не надо. Глядя на стариков, мы должны локти кусать от зависти к их духовной независимости, а не похваляться своей нищенски протянутой во внешний мир рукой.
Правда, есть вздорные старики, я не о них. Я о тех, которые как законченная мраморная статуя. Пракситель уже отер пот со лба. Он уже ищет не вдохновения, а покупателя побогаче. Как Венера Милосская – старики. У нее руки отбиты, кое-где выщерблено, а она все равно – ни прибавить, ни отнять.
Что же касается Верещагина, то он, конечно, совершенно напрасно не сделал серьезных выводов из случая с ронсоновской зажигалкой. И вещь испортил, и выводов не сделал – поступок для умного человека совершенно непростительный. Должен был понять, что стремление к идеалу в реальной жизни – разрушительно. Приплюсовал бы к своему случаю с зажигалкой историю человечества, и у него открылись бы глаза на тот факт, что многие жестокие ошибки возникали от стремления к лучшему.
Должен был бы понять, что не существует на этом свете зажигалок без царапин. Что пытаться удалить присущий этому миру дефект – себе дороже.
Должен был бы, наконец, вспомнить свой случай с родинкой на животе. Он кончился благополучно потому, что Верещагин с ней не извне боролся, а изнутри. Так сказать, сам себя улучшал. Ну и, пожалуйста, улучшай себя на здоровье. А зажигалку не трожь. Она – не ты. И других – не улучшай. Захотят, сами себя улучшат. А ты вмешаешься извне – навредишь. Внешнее вмешательство, интервенция – мог бы понять – приводит к метастазам.
Посмотрев на девушку Бэллу серьезно, Верещагин воспылал желанием слиться с нею духовно. Он так однажды и оказал ей: поскольку я смотрю на тебя серьезно, твоя душа должна стать частью моей души. А для этого, мол, кое-что в ней надо переделать: перво-наперво, конечно, изучить ее как свою собственную, посмотреть, что где лежит, а где, может, что и припрятано, заглянуть во все душевные каморки, невзирая на таблички – посторонним, мол, вход запрещен; отныне, мол, я не посторонний,- одним словом, произвести как бы инвентаризацию завоеванной души, а потом переделать в ней все на свой вкус – кое-что выбросить, кое-где добавить, обои переклеить и во всех залах расставить кресла, подогнанные под седалище хозяина, то есть Верещагина.
Он участил встречи с Бэллой, на каждом шагу стал делать ей многочисленные замечания: то она засмеялась не так, то с кем-то не в том тоне разговаривала, то на какое-то жизненное явление высказала неправильную точку зрения,- Верещагин не пропускал случая вмешаться, прочитать нотацию, возмутиться, закричать. Бэлла старательно исправляла
Изо дня в день повторяются эти занудливые речи, Верещагин нервно ходит по комнате и говорит, говорит, Бэлла сидит на диване, подобрав под себя ноги, слушает, сокрушенно вздыхает, кивает, соглашается, стыдится своего несовершенства. «Просто я еще глупая»,- оправдывается она, и Верещагин милостиво начинает сначала: раз глупая, значит, надо повторить. «Любящая женщина должна испытывать потребность отдать все свои воспоминания любимому,- говорит он в сотый уже раз.- А ты? Ты стараешься рассказывать только то, что мне приятно слушать,- тут-то ты говоришь с жаром и подробно, а том, что неприятно,- мельком или вообще пропускаешь… Например, этот… как его? – Витька. Ты полчаса рассказывала, как он за тобой ухаживал и унижался, а том, что ты первая бросилась его целовать, я не узнал бы, если бы не выспросил. Представляешь, что было бы, если бы я не выспрашивал? Ты хочешь быть со мною всю жизнь. Как же тебе не страшно всю эту жизнь держать в душе воспоминание, о котором я не знаю? Если я о тебе не знаю хоть какую-нибудь мелочь, значит, я не знаю тебя вообще. Я хочу, чтобы ты стала частью меня, а ты хочешь, чтоб мы вообще были незнакомы? Так?» – «Но я же тебе не вру»,- отвечает бедная Бэлла. «Этого еще не хватало! – возмущается Верещагин. – Еще раз объясняю тебе: не лжет любая честная женщина. Это совсем не значит, что она любит того, кому не лжет. Она просто уважает. Его и себя. А ты утверждаешь, что любишь меня больше жизни. Я не могу в это поверить, потому что не вижу потребности раскрыть предо мною душу, вывернуть ее всю, выскрести, вымыть, очиститься исповедью… Неужели ты не понимаешь, что в женской любви это обязательно?»
Бэлла сидит на диване, устало кивает – понимает, стало быть. Верещагин ходит по комнате, продолжает речь. Изо дня в день, изо дня в день. Ослепление на него нашло.
«Коли бы ты излила душу добровольно, я бы поверил в твою любовь,- говорит он.- Конечно, мне не очень приятно узнавать, с каким азартом ты с кем-то там целовалась всего за две недели до нашего знакомства, но, с другой стороны, даже наоборот – очень приятно видеть, с какой безжалостностью ты себя раскрываешь. Все зависит от тона. Своей искренностью ты обесценила бы все прошлое, и я бы поверил, что меня ты любишь, а их – всех этих предыдущих – нет. Что они были просто репетицией перед настоящей любовью. Но ты выкладываешь свое прошлое с таким сопротивлением, что я просто прихожу в отчаянье, слыша, как ты кого-то там целовала – не потому, что ты его целовала, а потому, что не очень хотела, чтоб я об этом знал…»
И так до конца встречи. И в следующую встречу то же самое. Переделывает Верещагин Бэллу, трет и трет царапинку на красивой блестящей поверхности. «Здравствуй,- говорит ей.- Сейчас я задам один вопрос, потому что из вчерашнего разговора не понял… Только, пожалуйста, отвечай от всей души. С жаром! Иначе я перестану верить, что ты меня любишь. Любящая женщина должна испытывать жгучую, неодолимую потребность…»
И так далее. И так далее. И так далее. И так далее.
…Строчка кончилась.
Ничего больше не требует девушка Бэлла. О замужестве и не заикается уже. Говорит, что ей и так хорошо с Верещагиным. Ей лишь бы видеть его,- так говорит. На все вопросы отвечает. Хоть бы один вопрос какой попался, чтоб она сказала: «Ой, этого я тебе не расскажу». Все рассказывает. А Верещагин почему-то после каждого рассказа все больше настораживается, и в его нервах с каждым днем возникают все большие напряжения.
Может, он не верит девушке Бэлле? Может, несмотря на произнесенную страшную клятву, сомневается в том, что он первый и единственный у девушки Бэллы возлюбленный?