ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
Эта девочка с завидным упорством снилась Верещагину ночей шесть кряду. То она, неустойчиво покачиваясь, выплывала к нему из голубого тумана и неслышно говорила какие-то слова, то Верещагин лежал на зеленой траве, а она с мягко замедленной стремительностью пробегала мимо, трудно рассекая вязкий воздух. То занималась перед ним, Верещагиным, бесконечной утренней гимнастикой, и синего тренировочного костюма на ней не было.
Во всех снах почему-то отсутствовал звук, девочка в них была беззащитно розовой и чуть влажной, как пасть зевающего хищника.
А потом она внезапно выздоровела и уехала с родителями жить в другой город. А может, выздороветь не успела и ее увезли в другой город больной. Верещагин
Я был знаком с одним человеком, который по пьяному делу свалился в канализационную яму. Он не помнил об этом случае, но всю жизнь хромал.
О чем еще я забыл написать? О верещагинской коллекции гвоздей? О том, как в день тридцатипятилетия он получил телеграмму: «Поздравляю. Помню. Почему ты еще не знаменитость? Люда»?
Не то… Я что-то очень важное пропустил, вот только не могу вспомнить что именно. Ну, да ладно. Всего не упомнишь.
У меня один приятель был, еще забывчивей меня. Ему однажды сообщают: Иванов, мол, вчера назвал тебя подхалимом, говорит, что тебе, мол, в лицо плюнешь, а ты еще и спасибо скажешь. А мой приятель подхалимом не был и справедливо возмутился. «Ах, негодяй,- говорит.- Я завтра, как увижу его,- это об Иванове,- так обязательно залеплю пощечину». Назавтра вышел утром из дому, погода чудесная, небо голубое. А мой приятель был неравнодушен к голубому небу – как увидит, сразу начинает ликовать. Пришел на работу ликующий, видит, стоит Иванов. «Привет! – говорит Иванову. – Ты чего такой встревоженный?» – а Иванов знал уже, что моему приятелю передали его слова, и ждал пощечины. А мой приятель вместо этого ему смешной анекдот рассказал. «Нет,- говорит,- ты положительно встревожен, даже анекдоту не смеешься. Стресс у тебя, ты бы на голубое небо поглядел, может, прошло бы…» И приглашает Иванова в гости на бутылку коньяка: посидим, мол, поболтаем; стрессы, мол, или голубым небом или коньяком снимать надо. Только вечером, по дороге домой, спохватился: «Господи! Как же это у меня из головы вылетело! Я же пощечину должен был залепить! Теперь все поверят, что я подхалим – мне в лицо плюют, а я на бутылку коньяка зову». Приходит домой. «Ну, жена,- говорит,- выручай. Сейчас Иванов явится, так ты его с лестницы спусти. Мне неудобно, я его в гости позвал».
Ничего не проходит. Все только забывается.
Пусть читатель забудет все, написанное до сих пор. Пусть считает, что все, написанное до сих пор, написано курсивом. Пусть перелистает все, написанное до сих пор, остановится на этой странице и скажет себе: «История великого Верещагина начинается отсюда».
Карандашик повис в воздухе.
Тем более.
Ведь…
Снова раздался вой – мы и соседи уже однажды слышали его года полтора назад, в тот зимний субботний вечер, когда Верещагин выбежал из квартиры, чтоб оказаться в полупустом кинотеатре с девушкой Бэллой посреди сцены – так он впервые ее увидел. И вот снова… Соседи опять выходили из квартир, интересуясь странным звуком, наиболее пожилые предавались воспоминаниям. На следующее утро в соседнем магазине возникли большие очереди за солью, вермишелью и консервами «Скумбрия в масле»; эти очереди продержались до вечера из-за нерасторопности продавщиц – у тех одни неудачи с женихами на уме, торговые училища они позаканчивали с тройками, души у них не пели, когда они отпускали встревоженным
Вот этим всем и закончился прежний Верещагин. А новый возник уже утром, проснувшись в своей кровати.
Любовь всегда приносит в подоле плод: или возлюбленная рожает его в муках, или возлюбленный, отмучившись, рождается заново сам.
Он ложится в постель и пытается привычно выйти на связь, но сон бежит от глаз, ему отказано в контакте, его позывные уже недействительны, материнская грудь затянута в корсет. «Он созрел,- говорят о нем в верхах.- Он уже отлюбил». Ему разрешают сделать первый самостоятельный шаг – убирают поддерживающую руку, отказывают в связи, отрывают от материнской груди… Он вынужден идти на риск: сновидение собственными силами! Неслыханное самовольство!
Но отлюбившему разрешено неслыханное самовольство.
Он выстрадал на него право.
Главное, взять себя в руки. Не трусить.
«Забросим-ка его на Прекрасную Планету,- решают в верхах.- Ведь он отлюбил».
…Только не спутай, читатель – есть много говорящих: я отлюбил. Или: я отлюбила,- так даже чаще. Врут они. Не отлюбили – никогда не умели любить они.
Эта такая редкость: чтоб человек отлюбил.
Страшным криком новорожденного оглашает отлюбивший воздух родных мест, до высших этажей мироздания долетает этот крик, на седьмом небе слышен.
«Ишь опять кто-то благим матом орет,- говорят тогда в верхах.- Небось опять отлюбивший. Забросим-ка его на Прекрасную Планету. Может, выкарабкается».- «А не выкарабкается – туда и дорога»,- отвечают в верхах же.
Смелей, Верещагин! Ты уже отлюбил! Твоя тоска в веселости барахтается. Любовь принесла в подоле плод.
В Самом Укромном Уголке Вселенной, куда не залетали даже реликтовые фотоны, парила в одиночестве Прекрасная Планета, круглая, как бильярдный шар. Она была покрыта красными песками, и лишь у одного из полюсов, нарушая всеобщую гладкость и округлость, возвышалась Голубая Скала.
Миллион лет здесь длился ровно секунду, а миллиард – две. Ничего не происходило на покрытой красными песками Прекрасной Планете.
Но вот произошло.
Прислонившись спиной к Голубой Скале, сидел нестарый еще человек и горько плакал, глядя на красную пустыню, начинавшуюся у его ног и уходившую за горизонт.
Еще час назад он радовался удачному приземлению вместе с четырьмя коллегами по экипажу, а теперь – один как перст, и обратно на Землю дороги не знает.
О, перст судьбы!
Случилось вот что. Когда ракета, изрыгнув море огня и тучу черного дыма, тяжело опустилась на песчаный грунт Прекрасной Планеты и казалось, все трудности позади, вдруг выяснилось, что они только начинаются.
Они начались в тот момент, когда командир экипажа захотел выйти из корабля, чтоб ступить на девственную почву неизведанной Прекрасной Планеты.
«Зачем вы разуваетесь, Командор?» – спросил у него Главный физик экспедиции.
«Чтоб оставить на Прекрасной Планете первый след человеческой ноги»,- ответил Командор и, быстро стащив левый ботинок, стал расшнуровывать правый.
«Полагаю, ваша нога – не лучшая печать,- саркастически заметил Главный Физик и решительно стал разуваться рядом.- Наша цель – изучить этот неведомый мир, и с момента приземления главный здесь – я».
За его спиной раздался громкий хохот Главного Астронома.
«Это вам не лаборатория, парень,- отсмеявшись, сказал он Главному Физику, успевшему уже снять правый ботинок.- Мы где находимся? На небесном теле. И поэтому первым ступлю на него я, Главный Астроном».
И он сел на давно не мытый пол ракеты, чтоб удобнее было расшнуровывать ботинки.