ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
Верещагин от счастья засмеялся – вслух, слишком громко, не рассчитал и поэтому проснулся, оборвал счастливое состояние. Он за всю свою жизнь раза три или два, может, просыпался от собственного смеха, и дни, следовавшие за таким пробуждением, были очень счастливыми и удачливыми. В них обязательно происходило что-нибудь важное. Строго говоря, ему за всю жизнь только и надо было проснуться эти два или три раза, но человек жаден, он хочет урвать побольше и поэтому просыпается каждое утро. На горе себе.
Верещагин умывается, одевается, бреется. Верещагин отправляется в институт. Он идет по улице, заглядывает в голубое небо, он напевает выловленную на днях из эфира и записанную на японский магнитофон замечательную песенку. Когда Верещагин проигрывает эту песенку или исполняет ее сам, то с удивлением обнаруживает гармонию
В институте он тоже напевает. Вещий сон, в котором высшая красота родилась не от победы хорошего над плохим, а от их столкновения, он не помнит, да и не нужно ему это. Он помнит свой разбудивший его счастливый смех, он напевает чудесную песенку, превращающую мир вокруг в сплошное царство гармонии,- и от всего этого емy так хорошо, что дальше некуда.
Около полудня на его рабочем столе звонит телефон, он слышит голос Бэллы, чему несколько удивлен – прежде она никогда не звонила ему на работу. «Что-нибудь случилось?»- спрашивает Верещагин беспечным голосом – он уверен, что ничего не случилось, замечательная песенка нейдет из головы, гармония во всем, Вещагин весело кивает и встает: Бэлла просит его выйти проходной.
Он насвистывает, спускаясь в лифте, он напевает, выходя на улицу. «Чем могу быть полезен?»- спрашивает у Бэллы и улыбается ей и голубому небу. «Дурак,- думает он о себе, с веселой снисходительностью думает.- Порчу жизнь глупыми расспросами и подозрениями. Зачем это, ведь я верю ей… Вот и прекрасно,- говорит он себе.- Отныне никаких копаний в прошлом, будем жить счастливо и безмятежно».- «Чем могу быть полезен?» – дурашливым тоном спрашивает он у Бэллы и, улыбаясь, кладет руку ей на плечо, смотрит в голубое небо – ни Бога в нем, ни облаков. «Я тебе все лгала»,- говорит Бэлла. «Что – все?» – спрашивает Верещагин и опять улыбается. «Я не только целовалась,- говорит Бэлла.- Господи, чего только у меня не было, чего только не было!» – и плачет. Не может быть,- сказал Верещагин, улыбнулся с трудом, как на морозе.- Не может быть».- «Господи, чего у меня только не было»,- повторяет Бэлла. «Не может быть», – повторяет и Верещагин – они, как попугаи, заладили одно и то же. «Я боялась сказать тебе правду, потому что боялась, ты меня бросишь, но больше не могу, не могу больше»,- и заплакала навзрыд, не опустила, а, наоборот, подняла лицо к Верещагину, он впервые увидел, как зарождаются, зреют и срываются с век слезинки, ничего прекрасного в этом явлении он не нашел, сколько ни смотрел, сколько ни смотрел. «Перестань,- сказал он сердито, – не может быть, ты же клялась страшной клятвой…» Засмеялась истерично: «У меня на теле нет места, которое кто-нибудь не трогал бы, не тискал…» «Перестань, – сказал Верещагин,- вечером придешь и поговорим, здесь не надо». Она засмеялась страшно громко, безобразно раскрыв рот, слезы потекли в него; похоже, она обрадовалась, наверное, думала, Верещагин больше не пустит ее на порог, впрочем, может, просто истерика у нее, неадекватный смех, без радости и горя…
Кнопочка внутри…
«Кнопочка внутри…- сказал Верещагин, сходя на мгновенье с ума.- В шесть жду тебя, придешь…» – и не помнит, как ушел, как вознесся в лифте, как снова оказался в тихой лаборатории, как сел за свой стол… тут очнулся: какую-то штуковину в пальцах ощутил, глянул – карандаш, если б случайно не взял его в руку, совсем бы не чувствовал, что существует – не было б Верещагина, а вот ведь есть, потому что – держит карандаш, без него карандаш упал бы, не позволяет карандаш исчезнуть Верещагину, потому что без него упадет, заинтересован карандаш в Верещагине, а то б не стало его, как и не было вовсе, спас Верещагин карандаш, повезло ему, подвернулся, будь ты проклята, жизнь, если позволяешь так поступать дочерям своим…
Конечно, глупости все эти гадания, ворожба, приметы, но все-таки лучше б, дурак, дал рубль цыганке!
Шел как-то Верещагин по улице с приятелем недели две назад, пристала цыганка, за рукав уцепилась: «Погадаю, рубль дай, счастье нагадаю», а Верещагин ответил: некогда, некогда, торопимся. «От счастья бежишь, глупый,- сказала цыганка и к приятелю: – Погадаю, рубль дай, счастье нагадаю». Тот согласился было – ради шутки; разумеется, интеллигентные люди интересуются будущим всегда только ради шутки,- да Верещагин потащил дальше: брось, мол, ерунда какая! «Несчастье тебе будет! – крикнула цыганка в лицо Верещагину.- Удар тебя ждет, беда – жди!» Верещагин засмеялся. «Рубль не дал, сразу и несчастье? – уличил цыганку.- Дешево ты мне беду пророчишь».- «А беда всегда дешево,- сказала цыганка.- За счастье платить надо, беда сама тебе заплатит».- «Разбогатею»,- пошутил Верещагин. «Да ну тебя,- сказал приятель,- помешал позабавиться, интересно
Лучше б дал, скупердяй, рубль цыганке!
Протер Верещагин все-таки дырочку! Такая замечательная девушка была – нежная, заботливая, какая вожжа ей под хвост попала? – примчалась: миленький, я все тебе лгала, лгала, лгала… А он-то: моя, вся моя, думал, до последней впадинки на теле, до последней мысли и последнего гена, вот только тут еще маленькое сомненьице, маленький вопросик – (тер Верещагин, тер никому не заметную царапинку, полировал, везде ему ложь мерещилась, прямо пунктик какой-то) – господи, да я вся твоя, я ведь вся перед тобой…- знаю, знаю, но все-таки еще чуть-чуть потру, не сердись, просто я очень подозрительный, такой отвратительный недостаток,- что ты, милый, это я сама виновата, вначале, дура, с тобой немножечко хитрила, немножечко скрывала…- скрывала? – нет, приуменьшала немножко, теперь у тебя настороженность…- умница, как хорошо ты меня понимаешь…- я иногда думаю о чем-нибудь, думаю и вдруг замечаю: твоими мыслями думаю, теми, которые ты мне говорил, они теперь у меня как свои, тебя это не обижает; глупая я, своих мыслей не имею, разве могу тебя обманывать, когда твоими мыслями только и думаю; наверное, это плохо не иметь своих мыслей?..- для женщины это совсем не плохо, совсем наоборот, это не оттого, что глупая, а потому что любишь…- потому что мы одно целое, да? Я, знаешь, о чем мечтаю, стыдно даже говорить… можно? это я не у тебя взяла мысль, это своя, поэтому очень глупая…- говори, ну что ты стесняешься…- мечтаю: вот если б был такой телевизор, чтоб включать не в розетку, а в меня, и на экране моя жизнь, вся-вся, подряд, ты б смотрел и радовался: все точно как я рассказывала, ни словом не солгала…- я тебе и без телевизора верю…- телевизор все же лучше, тогда ты мог совсем не сомневаться, даже ни капельки, я бы легла сюда, на диван, и ты бы включил, все посмотрел и поцеловал бы меня, и сказал: какая ты у меня умница правдивенькая…- глупенькая, тебе бы фантастические романы сочинять…- что ты, я не сумела бы, глупенькая я…
… Миленький, я тебе все лгала…- ледяные струи внутри будто вспороли живот, будто снежный ветер заметался в брюшной полости, как по проспекту зимним субботним вечером, ни души вокруг, снежинки в холодных неоновых огнях бесовские хороводы водят…- Ты же клялась страшной клятвой… Говорила: с этим два раза целовалась, один раз в кино шли, а другой – сама, первая, из жалости, очень уж влюблен был, жалко его стало; не разжимая, конечно, губ, просто чмокнула сомкнутым ртом… «Да как же тебе не стыдно – сама! Где твоя девичья гордость!»
… Миленький, я с ним целый год встречалась…
… Миленький, я с ним целый год жила…
… Миленький, телевизор бы такой… – Ах ты, фантазерка, тебе бы научно-фантастические романы писать…- Что ты, не сумею, глупая я. Ты проводишь меня? Троллейбус подходит, обними меня, миленький, я хочу, чтоб ты очень скучал по мне, ой, нет, не скучай, это очень мучительно, я по себе знаю, как ты приятно дышишь на меня…
… Я говорила Петьке: буду ждать тебя всю жизнь…
… Что ты, миленький, я никогда не раскрывала губ при поцелуе, только с тобой. Я их не любила, я решила: когда полюблю, только тогда раскрою губы…
Тьфу!
… Почти кричит: я тебе все лгала, все лгала, заплакала,- не верю, сказал он, ты же клялась, не верю – а теперь поверил, вот сейчас вдруг поверил, в жар его бросило – будь ты проклята, земля, если позволяешь так лгать дочерям своим! – в жар его бросило… Но странно: тоска его в веселости барахтается, легко как, боже, как легко ему, цепи спали, ведь не верил никогда, теперь точно знает, что никогда не верил… Боже!
Карандашик в воздухе повис. Не стало Верещагина.
Кажется, пришла пора оглянуться назад. «А не подвести ли предварительные итоги?» – такая мысль приходит в голову.
Жизнеописание Верещагина доведено уже почти до середины, как же не подытожить сделанное? Ведь любой путь, если посреди его не оглянуться назад, приводит совсем не туда, куда хочешь.
Я думаю: может, что-нибудь не удалось? Может, что-то забыто? Может, пропущен по рассеянности какой-нибудь важный факт из жизни героя книги? Такие тревожат мысли.
Как Верещагин был зачат и рожден – рассказано. Как в детстве выращивал кристаллы медного купороса – тоже. Как потом увлекся взрывами с целью создать искусственный алмаз и в результате чуть было не оказался в колонии для малолетних правонарушителей – обо всем этом читателю тоже известно. Кажется, нет больше в его детстве фактов, заслуживающих внимания. Хотя… Надо бы еще рассказать о том, как он однажды зарыл в песок красивую девочку. Сейчас… я полистаю страницы. Нет, об этом тоже уже написано.