ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
В то время Верещагин жил с родителями в длинном приземистом двухэтажном доме, которой теперь и не увидишь, хотя он есть. Потому что рядом теперь торчит жуткая стеклянно-бетонная тумба в двадцать один этаж, и, как солнце по небу ни вертится, домик верещагинского детства все время остается в тени. В вечных сумерках. Только и радости, что луна ночью иногда осветит его.
А в то время здесь было красиво. Дом стоял в глубине двора, вокруг росли деревья. И жила в этом доме девочка. Каждое утро – весной, летом, осенью – она выходила со своим отцом во двор и делала утреннюю гимнастику.
Ежедневная гимнастика проходила в обстановке торжественной серьезности, и Верещагин любил наблюдать из окна за этой процедурой. Девочка с папой жили на первом этаже, Верещагин – на втором.
Чтоб не быть замеченным, Верещагин прятался за шторой. Ему хотелось выйти во двор и попрыгать-поприседать рядом с соседкой, но он не смел. Он был мало знаком с нею и совсем не знал ее красивого отца.
Сейчас уже трудно вспомнить, сколько сезонов продолжалось это наблюдение из-за шторы – может, год, может, два или три. Верещагину казалось, что он смотрит на девочку всю сознательную жизнь. От ежедневных занятий физкультурой она окрепла, выросла, повзрослела. Наступил день – июньский, солнечный,- когда Верещагин, выглянув из-за шторы, замер, пораженный: девочка делала гимнастику не в трусах, как прежде, и не в майке, а в голубом тренировочном костюме. С красной полоской вдоль плеч.
В этот же день Верещагин влюбился. То ли девочке очень к лицу был голубой цвет тренировочного костюма, то ли оттого, что, закрыв свое тело в жаркий июньский день, девочка как бы официально объявила, что ее тело представляет отныне некую тайну, а до тайн Верещагин всегда был охотник.
Так или иначе, но в этот день у Верещагина под сердцем образовалась горячая пустота, которая не исчезла ни к июлю, ни к августу. Теперь трудно установить точную продолжительность, но примерно эта пустота просуществовала в соседстве с верещагинским сердцем до следующей весны.
Поначалу Верещагин никак не проявлял своего чувства. Разве что перестал здороваться с девочкой при встречах и раньше обычного занимал по утрам позицию у окна.
Но потом девочка заболела. Это случилось в сентябре. Верещагин уже ходил в школу. А девочка – нет. Кажется, у нее был грипп. Родители, отправляясь на работу, запирали ее в квартире. Целыми днями девочка сидела на подоконнике и смотрела через оконное стекло на временно недоступный ей свободный мир. Возвращаясь из школы, Верещагин всегда проходил мимо этого окна.
Как уже говорилось, дом был окружен деревьями. Напротив окна девочки росла яблоня – невысокая и коренастая. Она была дикой и только случайно выросла не в лесу, а рядом с человеческим жильем. Люди ее не сажали. Возможно, какая-нибудь птица, лет двадцать тому назад, несла в клюве зернышко, чтоб полакомить им своих птенцов, и нечаянно выронила. И вот в ознаменование этой оплошности выросла яблоня.
Однажды Верещагин взобрался на нее с книжкой и, удобно расположившись среди веток, сделал вид, будто читает. Уже начинало смеркаться, когда он слез.
А на следующий день пришел снова. Он стал проводить на дереве все дни. Даже ухитрялся делать на яблоне уроки. Сентябрь стоял теплый, и Верещагин не мерз.
Роли переменились. Теперь
Это была ужасная яблоня, яблоки на ней никогда не созревали, от их кислого сока сводило челюсти, даже всеядные мальчишки не осмеливались брать их в рот. И то, что девочка мужественно откусывала от яблока, а потом, улыбаясь, жевала, польстило Верещагину, как жертвоприношение.
Он выбросил в форточку еще одно яблоко, девочка съела и его. И третье она съела, и четвертое тоже.
Верещагин бросал яблоки и был счастлив. Потому что, если говорить вообще, счастье мужчины как раз именно в том и заключается, чтоб накормить женщину кислыми яблоками.
Девочка не выходила из дому неделю, две и три. Болезнь ее затягивалась. Может быть, она осложнилась желудочным расстройством от зеленых яблок, которые Верещагин все бросал и бросал.
Наступил день, когда последнее яблоко было сорвано и съедено. Верещагин слез с дерева. Он подошел к окну, сжимая в кулаке записку. Первые любовные послания обычно содержат одну и ту же сакраментальную словесную триаду: «Я тебя люблю», но Верещагин уже и в то время не умел довольствоваться малым; «Я тебя люблю» он, конечно, написал, но точки не поставил – запятую, и дальше: «а ты меня?» – его всегда раздражали анизотропные потоки информации, он всю жизнь боролся за установление четкой обратной связи – с людьми, с женщинами, с природой, с Богом…
Он дотянулся до раскрытой форточки и вбросил в нее записку, размахнувшись сильно, как яблоком.
Девочка метнулась в глубину комнаты, как пантера. Она не появлялась примерно с час. Верещагин с угрюмым упорством бродил под окном, пиная опавшие с яблони листья – оранжевые, бурые, желтые. Красные он пинал тоже, цвета не замечая. Это гораздо позже, почти в сорок лет, он вспомнил свою первую любовь и вдруг увидел все листья сразу: оранжевые, бурые, желтые и красные. «Как же так? – подумал он.- Неужели четырех цветов?»
Когда девочка снова появилась в окне, ее лицо не выражало ни гнева, ни радости, ни смущения. Оно было шутливым и непроницаемым, как всегда. Женщины обучаются искусству владеть собой: они либо владеют им от рождения, либо до смерти не владеют собой.
В форточку вылетела ответная записка – аккуратно сложенный листочек. «Не знаю. Кажется, да»,- отвечала девочка на вопрос: «А ты меня?»
Верещагин убежал с запиской домой, он читал ее, перечитывал, гладил, комкал, ужасался и ликовал. Ему казалось, что он совершил умыкание невесты.
Может, пальцы у Верещагина дрожали, когда он разглаживал и перечитывал записку, теперь трудно вспомнить. Ведь более четверти века прошло с тех пор, почти тридцать раз Земля обернулась вокруг Солнца, звезды изменили свой блеск, а иных уже нет, и законы природы стали не такими, как прежде: одни вошли в силу, другие – чуть одряхлели, и Земля притягивает к себе род людской не так, как четверть века тому назад, и потоки света несутся через бездну вселенной уже с некоторой одышкой, правда не настолько пока еще шумной, чтоб быть услышанной несовершенным человеческим ухом.