ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
«Ты меня – к печам! – повторил Врещагин.- Надо же»
И стал смеяться:
«Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-»
Строчка кончилась.
Отсмеявшись и еще поговорив с Пеликаном, он вышел в приемную и увидел Зиночку. Обладательница ангельского голоска сидела за пишущей машинкой, весело блестя лживыми глазами. «Вы у нас будете работать? Кем?» – спросила она. «Главным истопником,- ответил Верещагин.- Повелителем печей». – «Начальником опытного цеха,- догадалась Зиночка.- Я буду приходить к вам ночью».- «Негаданное счастье свалилось на меня,- отозвался Верещагин: то ли пошутил, то ли о чем-то другом думал в этот момент.- Я даже не представлял, что так может повезти».- «Но у меня нет допуска в ваш цех»,- скапризничала
Ниночка серьезно посмотрела ему вслед.
Блестяще провел этот светский разговор Верещагин.
Легко, остроумно, уверенно – будто жизнь у него складывается лучше некуда, будто о поражениях он и понятия никогда не имел.
Читатель, конечно, догадывается, дело в печах – дорвался наконец до них Верещагин,- вот и бодр, вот и весел, вот и взыграли в нем снова сила и лукавство: приближение удачи почувствовал, упругий ветерок от ее машущих уже крыльев.
Но следует отдать ему должное: он и в самые плохие времена на людях нюни не распускал, не жаловался, не хныкал; какие бы неприятности ни обрушивала на него судьба, он все равно смотрел на мир как с фотографии в пореловском пропуске: растерянно и удивленно, будто ушибся только слегка. Он вообще принадлежал к той разновидности неудачников, которые умеют держаться молодцом.
Я знавал всяких неудачников. Всю жизнь они окружают меня плотным гудящим облаком. Они угадывают во мне соплеменника, преодолевшего судьбу. Среди них встречаются разнообразнейшие типы.
Был, например, один неудачник, который все время хвастался удачами. То он пускал слух, будто выиграл по лотерее холодильник, то рассказывал, будто его жене приходят любовные письма. «Иду позавчера,- говорил он,- вижу, валяется скомканная трешка. Нехотя поднимаю, а в нее четвертной завернут».
Ничтожество, тупица, алкоголик, он умел держаться молодцом.
Все знакомые только руками разводили: «Ну и везучий этот Койкин. Мне бы Сидорову удачливость!»
Его Сидором звали. Он был бездарным писателем, а ему все завидовали. Потому что он умел находить двадцать пять рублей, завернутые в трешку.
Внимание, важный момент наступает: Верещагин впервые приближается к цеху, где он теперь начальником. Но говорит директору: «Входи первый». «Нет, ты,- возражает директор.- Ты начальник, ты и первый» Перед ними дверь, обитая тусклой жестью. Они препираются перед нею, как школьники. «Может, тебе всю жизнь здесь работать,- говорит директор.- Так чтоб у тебя было воспоминание: я, мол, зашел сюда первый».
«Ну да,- отвечает Верещагин.- Будто раньше меня сюда никто не входил».- «А ты забудь все, что было раньше», – советует директор. Верещагин вдруг говорит: «Я буду называть тебя на «вы». Директор соглашается: «На людях. Наедине можешь по-прежнему говорить «ты».
Тут Верещагин набирается мужества и толчком распахивает дверь. Он видит небольшой залец с полом из белого кафеля и с двумя девушками у дальней стены. Девушки бросаются ему навстречу. То есть, скорее всего, не ему, а вошедшему следом директору, но Верещагин воспринимает дело так, будто это ему навстречу. Они топочут по белому кафелю громко, как лошади. Все ближе и ближе – топот нарастает, похоже, эскадрон конников мчится в атаку. «Здравствуйте!» – говорят девушки, и наступает жуткая тишина: они остановились. «Знакомьтесь,- говорит директор. От его начальственного голоса тишина не разрушается, наоборот, становится еще четче, будто вытягивается по стойке «смирно».- Знакомьтесь,- говорит директор.- Это ваш новый начальник – товарищ Верещагин,- тишина просто мертвая, Верещагин боится вздохнуть – в таком беззвучии его вздох может прозвучать как отдаленное землетрясение, как грохот камнепада с крутой горы.- Прошу любить и жаловать», – говорит директор.
И это все. Все, что требуется по форме. Ни прибавить, ни убавить. Сказано как надо, будь здоров.
Теперь очередь за девушками. «Альвина»,- представляется одна.
Директор доволен процедурой знакомства. Он подбадривающе хлопает Верещагина по плечу – два удара сильных, третий – легкий, для счета,- и ведет показывать цех.
«Здесь мы выращиваем «а тридцать три», здесь «эн сорок»,- говорит он. Семь пузатых установок, о которых директор говорит: «печи» и по каждой хлопает три раза, далась ему эта традиция!
«Жэ сто восемь», «и пятьдесят семь», «дэ двадцать девять»… Китайская грамота для Верещагина все эти названия…
В конце зальца – малозаметная дверь. Директор толкает ее ладонью. «Твой кабинет»,- говорит он и улыбается. Еще бы! Туалетные кабинеты и те бывают просторнее. Крошечный кабинетик, курам на смех. Впрочем, стол, стул, ободранный диванчик, этажерка с папками, да директор с Верещагиным – в него влезли. Да еще сейф – это самое заметное из всего, что есть в кабинетике, такое редко где увидишь – сверкающий монумент из наитвердейшего металла, в котором хранятся искусственные сокровища, фальшивые драгоценности. Фальшивые-то они фальшивые, но – лучше естественных: торжество человеческого разума, за вынос крупиночки – тюрьма.
А на квадратной дверце картинка приклеена: мальчик и девочка едут на велосипеде, мальчик чуть впереди, у него остекленевший взгляд. «Это твой предшественник повесил, он любил живопись,- объясняет директор.- Можешь выкинуть, если не нравится».- «Лучше подарите мне»,- неожиданно звучит голос за спиной, Верещагин оборачивается: девушки, оказывается, сто у входа в кабинетик,- интересно, как это им удалось подойти неслышно, ведь здесь каждый шаг как выстрел, значит, могут, когда им надо, могут и неслышно, вот они какие… «Как тебе не стыдно! – говорит Альвина.- Может, никто и не собирается снимать картинку, а ты уже просишь».- «Товарищу Верещагину она не понравится»,- говорит Ия так уверенно и спокойно, будто все знает наперед. «Запоминай и учитывай,- говорит директор.- Это твои кадры».- «Конечно, не понравится»,- соглашается Верещагин. И срывает картинку с сейфа. Но тут же замирает в испуге. Директор, смущенно хмыкнув, говорит: «Сволочи!» А девушки отворачиваются. На сверкающей дверце – буквы, процарапанные глубоко и четко: неприличное слово.
«Да,- говорит директор.- Я ведь знал, да забыл. Забыл, понимаешь, столько дел, что многое вываливается из памяти… По местам! По рабочим местам! – кричит он девушкам – строго, но не обидно, потому что не как начальник кричит, а как отец, из педагогических соображений: чтоб эти юные создания поменьше глазели на гадкую надпись. Девушки уходят – цокая, будто скачут.- Придется тебе приклеить картинку обратно,- говорит директор Верещагину.- Пока эту. Потом приклеишь другую, по своему вкусу, но чтоб всегда что-нибудь было приклеено, это место на сейфе нельзя оставлять без живописи».
Конечно, он прав. Без живописи такие места оставлять нельзя.
Лет пять тому назад эта история случилась. Приходит как-то бывший начальник опытного цеха в свой кабинет и видит на двери замечательного сейфа неприличное слово, самое короткое из всех.
Он, конечно, возмущен, но не хочет поднимать шума и пытается заштриховать неприличное слово, царапая по нему различными металлическими предметами, однако из этой затеи ничего не выходит: сейф наитвердейший, он из нержавейки, а может, даже из титана, неприличное слово блистает во всей своей лаконичной красе, оно выгравировано глубокой гравировкой, не иначе как искусственным алмазом потрудился негодяй,- царапанье металлическими предметами не оставляет никаких следов. Бывший начальник цеха даже сломал на этом деле свой любимый перочинный ножичек,- он коллекционировал перочинные ножички и всегда носил с собой один-два из коллекции. Оба, кажется, и сломал.