ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
Обрадованный Верещагин бросается к ним, объясняет: багаж получить нужно, но эти люди в азарте и посторонние шумы воспринимают плохо. Верещагин им в уши про багаж, а они в это время такой разговор ведут: «Крестовая семерка еще вначале вышла».- «Это пиковая вышла, а крестовая еще нет».- «Если б не вышла, я б к тебе с шестерки не заходил». – «А если я тебе скажу, что не вышла?» – «Что ты мне говоришь – вышла!» – вот такой, по непонятности почти что научный разговор ведут. Верещагин квитанцией машет, сто тысяч раз повторяет, что ему прибывший багаж желательно получить, но события за столиком развиваются по своим законам: на крестовую шестерку шлепается крестовая семерка, которая якобы вышла,- игрок, ее выбросивший, торжествует победу: радостно затягивается сигареткой и хохочет так, что дым из его глотки вылетает комьями, плотными, как булыжники.
Тут и Верещагин впадает в азарт, но другого рода: зарычав, как некогда перекусывая нитку возле медвежьего глаза – этот эпизод описан в двадцать четвертой главе,- он трясет счастливчика с семеркой за плечи с такой силой, что тот, наконец, замечает посетителя, переспрашивает: «Багажик?», говорит: «Мы ссориться не будем, дело у нас общее, ведь верно?» – и не только в одно мгновенье находит верещагинский багаж, но и вдобавок приводит милицейского сержанта, пожилого человека, о котором Верещагин сначала думает: сейчас отведет меня в милицию, потому что я тряс за плечи работника подвала, но, оказывается, совсем в другом дело – это, оказывается, сервис, безупречное обслуживание: пожилой сержант дежурит на вокзале, у него маленький грузовичок, чтоб отвозить сильно пьяных в вытрезвитель, а так как в дневное время пьяных не хватает, то, чтоб не простаивать, он за небольшую плату помогает трезвому населению в перевозке багажа, скромно подрабатывает. «У нас все можно,- говорит хозяин трефовой семерки, которого Верещагин тряс за плечи.- Если по-хорошему, мы все умеем»,- и проявляет столько заботы и инициативы, что у него едва находится свободная секунда, чтоб припасть к верещагинскому уху и прошептать: «Отблагодарить надо бы… На бутылочку красненького». Верещагин без колебаний дает ему три рубля.
Но тут возник другой – тот, что зашел с шестерки, держит в руках карты, вид у него обездоленный.
И вот наконец они уже не в подвале, они едут в машине улицам города. Сержант рассказывает о своей работе. Он говорит, что в первое время хватал всех без разбору, такой был неопытный: качается человек, значит, в машину и в вытрезвитель. А теперь научился различать – пьяница перед ним или случайно напившийся. Случайно напившемуся он говорит: иди домой, к жене, чтоб я тебя не видел… Но, к сожалению, отдельные личности такое гуманное обхождение не понимают. Они радуются, увидев милиционера: «О, милиционер! Вези меня в вытрезвитель!» И очень обижаются, когда их гонят домой. «Ты для чего, говорят, тут поставлен?» Они внимания хотят. Они специально куражатся, чтоб ими заинтересовались. Потому что на трезвых на них никто не смотрит. Такой человек в трезвом виде тоскует: кто, мол, я есть? Один из миллиардов. А пьяному ему почет: в машину сажают, в вытрезвителе вокруг него врачи хлопочут, с высшим образованием люди. «Один прямо так и заявил,- рассказывает сержант,- я его отвез, а он врачам: белый халат, говорит, и я могу напялить, ты мне сначала диплом покажи, а уже потом вокруг меня холуем бегай… Каждый человек главным быть хочет, от этого все беды на земле…»
Вот такой рассудительный сержант попался Верещагину. Настоящий философ. А философ он философ и есть – ящик на пятый этаж тащить отказался: сердце, дескать, не очень здоровое, да и некогда, пьяные на вокзале внимания ждут… Три рубля все же взял. Правда, со смущением. Извинился. Уехал.
И остался Верещагин с огромным ящиком перед домом один. Новая трудность возникла.
У автора приятель есть, тоже в некотором роде философ, так он насчет трудностей высказывается очень интересно. Трудности, говорит он, не сами по себе страшны, любую из них, говорит, преодолеть – пара пустяков. Но до чего ж, говорит, они плодовиты, суки! Только, говорит, преодолеешь одну до конца, как видишь: из ее раздавленного брюха новая вылазит. Новую – к ногтю: а она уже очередного гаденыша на свет произвела. А то и двух. И так до скончания века любая трудность со своим длинным потомством – неистребима. Иногда кажется: маленькая, ерундовенькая,- но знай: раз появилась, до последнего твоего часа будет с тобой жить. Поэтому мой приятель давно уже перестал бороться с трудностями. Он ими оброс как раковинами борт судна – это такие стихи есть. И вот плывет к порту назначения отяжелевший, неуклюжий, ниже ватерлинии в жизненный океан погруженный. Хороший человек.
Верещагин же подобной философии не сочувствовал: оказавшись один на один с ящиком, он сразу стал думать, как эту новую трудность преодолеть. И вот как решил: сбегать в ближайший какой-нибудь магазин, там обязательно найдутся рабочие-грузчики, авось за трешку согласятся помочь. Но оставить ящик без присмотра Верещагин боится: вдруг кто-нибудь сопрет. Конечно, ящик тяжелый и громоздкий, но любую самую тяжелую и громоздкую вещь легко спереть, если она без присмотра. Поэтому, прежде чем пойти в магазин, Верещагин звонит в чужую дверь на первом этаже, надеясь, что выйдет старушка, которую он и попросит посторожить ящик. Но выходит не старушка, а мужчина средних лет и сразу же поражает Верещагина сильнейшим приятным запахом, который исходит от него в таком изобилии, как от цветочной клумбы. Он еще только приоткрыл дверь, а лестничная площадка уже сразу заблагоухала, как райский сад Эдем. Верещагин не понимает, что это таким способом рождается новая трудность, он просто удивлен и растерянно принюхивается. «Друг,- говорит мужчина,- не могу, понимаешь? С удовольствием, но не могу, веришь ты мне?» В ответ на эти слова Верещагин поворачивается уходить, но мужчина кричит: «Куда ты? Это я не могу, зато Марианна может. Марианна! – кричит он в глубь квартиры.- Марианна!» – и оттуда появляется женщина, которой ничего не надо объяснять, она все слышала и идет прямехонько на улицу. Верещагин следом. «Что вы! Не надо!» – говорит он, Потому что женщина обхватывает ящик руками. «Вы только посторожите, я грузчиков сейчас приведу»,- объясняет ей Верещагин, но женщина говорит: «Посторонитесь»,- ящик уже у нее в охапке, она несет его – к дому, в подъезд, вверх, шагает через ступеньки, Верещагин едва поспевает. «Вы с ума сошли!» – растерянно бормочет, но вот уже пятый этаж. Верещагин отпирает дверь, женщина вносит ящик в прихожую, ставит, Верещагин говорит ей: «Спасибо» – с одышкой, «Не за что»,- ровным голосом отвечает женщина и уходит.
«Вокруг меня начинают происходить странные вещи»,- думает Верещагин. Он полагает, что это хороший знак.
Ящик уже в квартире, но неприятности, начавшиеся в подвале багажного отделения, где трефовой семеркой была побита карта рангом ниже, не прекратили род свой, они сопровождали Верещагина полжизни, однако автор не будет описывать их генеалогию, это увело б его в сторону от главной темы.
Вечером Верещагин отправляется к соседу с визитом вежливости, а также желая поближе рассмотреть могучую женщину, заменившую целый коллектив грузчиков, Возможно, его влек еще и запах райского сада Эдем. Впоследствии Верещагин неоднократно посещал соседа, но как складывались их дальнейшие отношения, автор описывать не станет, да и вообще, пожалуй, больше о соседе не упомянет. Но его рассказ о прожитой им жизни в книгу на всякий случай вставит. Может, этот рассказ окажется и не нужным, а может, где-то в дальнейшем пригодится. Мало ли что. Может, автор захочет пофилософствовать и некоторые факты из жизни соседа использует. А нет – так и бог с ним, пусть этот длинный рассказ существует сам по себе. Места в книге достаточно. Автор вообще придерживается того мнения, что лучше пусть будет что-то лишнее, чем чего-то не хватит. Любое серьезное явление, например жизнь, может существовать лишь там, где есть избыток. Если всего будет ровно столько, сколько надо, то обязательно чего-то не хватит.
Благоухающий сосед сказал: «Заходи, друг. Это прихожая, дальше – комната. Идем, друг, на кухню, там телевизора нет, вот что хорошо. У меня, понимаешь, беда – как телевизор включается, так жена выключается… Марианна! Марианна! Гость пришел!.. Видишь, не слышит. Ты зачем принес, это некрасиво. Пришел ко мне – значит, я угощаю, если я к тебе – тогда ты. С собой приносить – это и хозяина унижать и себя… Садись! Вот тебе огурцы, вот тебе хлеб, вот тебе яблоки. А вот – выпивка. Давай сделаем так. Сначала я тебе расскажу о своей жизни, потом ты мне…» – «Как же, успеете,- сказала вошедшая вдруг Марианна, она поставила на стол тарелку с ломтиками ветчины.- Он свою жизнь на весь вечер растянет». И ушла. «Вот язва,- сказал сосед.- Как от телевизора отключится, обязательно какую-нибудь гадость скажет. Разве можно по-человечески разговаривать, если мы друг о друге ничего не знаем? Мы же не алкаши, верно?.. Я с главного начну,- сказал он.- С носа. Мне его в сорок четвертом разрывная пуля прострелила. Видишь, два шрама? Вот это пуля вошла, а вот это – вышла. Ее, понимаешь, скорость подвела: влетела в нос, вылетела из скулы и разорвалась уже на свежем воздухе. Во мне не успела. Семь месяцев пролежал в госпитале. Вернулся в часть, шел март сорок пятого года, одно сплошное наступление… Вроде бы все кончилось хорошо, да? И я так думал. До девятого мая. «Ребята! – бежит один.- Немцы капитуляцию подписали!» Все как заорут: «Ура-а-а!», и я вместе со всеми. И вдруг – как хлынет! Кровь! Носом! Скажу тебе честно, больше я «ура» никогда в жизни не кричал. Отвезли меня снова в госпиталь, снова провалялся месяц. С тех пор я еще раз десять в больницах лежал. Как напрягусь – из носу кровь, не остановишь. Важные сосуды задеты, чуть поднатужусь – лопаются. Один раз прямо с унитаза взяли. Но главное, не только от физического напряжения, а и от умственного, вот в чем главная беда! Я в парнях знаешь, какой способный был? Но врачи наотрез: о высшем образовании и не помышляй. Остался я, друг, неучем. Заметил, как от меня пахнет? Наверное, думаешь, на одеколонной фабрике работаю. Стыдно признаться, но скажу где. Все равно узнаешь от соседей, так пусть, когда они тебе скажут, мол, этот-то, нижний, ассенизатором работает, так чтоб ты им ответил: «А я и без вас знаю» – и оставил их в дураках. Люди всегда себя дураками чувствуют, когда их новость оказывается всем известной… Если захотелось убежать – беги, не стесняйся. А если остаешься, давай выпьем по первой – за знакомство… Я одеколоном каждый день мажусь, потому что наши запахи страшное дело как въедаются в кожу, теркой не ототрешь. У меня сегодня выходной, но я все равно помазался, привычка уже, как утренняя гимнастика. Стою перед зеркалом и мажусь – там, сям, получается вроде гимнастические упражнения. Сначала «Тройным», потом на «Шипр» перешел – сын вырос, стал жить самостоятельно и с деньгами стало получше. Благосостояние растет, оно на всем сказывается. Посмотри на девчонок, которым по шестнадцать,- сами еще ничего не зарабатывают, а разодеты в короткие юбки, как королевы. Почему же я, трудовой человек, не могу позволить себе «Шипр»? Ты бы на моем месте чем мазался? Может, у меня это главное удовольствие в жизни: войти в троллейбус, и чтоб люди ко мне с уважением принюхались… Но сейчас я тебе один анекдот скажу: я уже и не «Шипром» мажусь. Узнаешь чем – умрешь. Французскими духами «Шанель»! Сорок рублей крохотненькая бутылочка. Но запах, скажу тебе, стойкий, как у дерьма. Тоже щеткой не ототрешь. Был у меня, понимаешь, день рождения, и жена вдруг на стол – бух! – эту бутылочку… Она только с виду мрачная, а на самом деле добрейшая женщина и во мне души не чает. Для тебя ж, говорит, хороший запах – главное удовольствие, так неужели ж мы не можем позволить себе приятные радости? Это самое длинное в ее жизни высказывание, обычно она подряд больше двух слов не говорит… Так что я мажусь в данный момент французской «Шанелью». Как английский аристократ… А теперь расскажу о сыне. Знаешь, кто у меня сын?.. Нет, о сыне позже, а сейчас вот о чем: ты, кажется, думаешь, что я алкоголик? Думаешь?.. И правильно делаешь, если не думаешь. Я пью часто, но в меру. Под заборами не валялся, прогулов не допускал, посуду никогда не бил. Выпиваю, потому что посоветовал врач. Один замечательный доктор был, душа-человек. Такую, говорит, дам тебе рекомендацию: прикладывайся,
«Действует»,- сказал Верещагин. Ему приятно было об этом сообщить. Воздух на кухне стал очень прозрачным, развешанные по стенам половники и сковородки загадочно улыбались, а у кастрюли, лежащей на столе вверх дном, вид был совсем интригующий. Казалось, приподними ее, и под ней окажется что-нибудь очень забавное и неожиданное. Например, живой и веселый заяц. Или еще кто-нибудь – обязательно живой и веселый. «Надо почаще выпивать»,- подумал Верещагин.
Он каждый раз, когда выпивал, думал, что надо бы почаще, потому что неудачнику живется легче, если он пьяница, а Верещагин о себе знал, что он неудачник, и каждый раз, выпив, принимал решение спиться. Но наутро забывал об этом решении и не брал в рот по три-четыре месяца, пока не подворачивалась случайная или вынужденная выпивка, и тогда он опять думал, что надо бы спиться. И опять забывал наутро.
Утро следующего дня выдалось ясным и солнечным, на душе же у Верещагина пасмурно и тоскливо. И совсем не потому, что он выпил накануне. Более серьезные имелись причины.
Он одевается и идет в городской парк, надеясь слиться там с лучезарной природой и подправить этим актом свое пасмурное настроение.
Он ходит по аллее туда-сюда, но лучше ему не становится. Природа почему-то не обнаруживает желания слиться с ним, она поглядывает на слоняющегося Верещагина как бы искоса. Похоже, она за что-то обижена на него.