ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
Можно бы, конечно, выключить приемник и отложить ремонт регулятора на завтра, но тогда на душе останется неприятный осадок, чувство, будто пошел на нравственный компромисс.
«Это пять минут»,- решает Верещагин и принимается им дело.
Пустяк ведь! Если взяться с энергией и умением, то и пяти минут много: приемник – на пол, задняя крышки – прочь, два винта отвинчены, и вот уже панель сама вываливается наружу.
Все в порядке – добрался Верещагин до забарахлившего потенциометра, проделал в его корпусе гвоздиком из коллекции маленькую дырочку где надо, впрыснул масленкой внутрь каплю машинного масла.
Все у Верещагина есть – и масло, и масленка, и в ремонте радиоаппаратуры он дока, все умеет,
Он оглядывается на часы: семь минут прошло. В пять ни вложился, но через десять будет готово. И – за работу!
Еще раз перевернуть приемник,- шкалой вниз, чтоб удобнее было вставить панель, привинтить два винта, закрыть крышку…
Все сделано – за девять минут, но Верещагин крякает от досады: гвоздик остался внутри приемника, черт возьми. Снова снимать крышку – долгая история, лучше просто потрясти приемник над полом – в крышке прорези, гвоздик через них и вывалится.
Да не жалко Верещагину гвоздика! Самый ерундовый из его коллекции, в любом хозяйственном магазине купить можно, но вдруг он где-то там на контакты ляжет, замкнет, что тогда? Сгорит у Верещагина его стереорадиола – ее жалко, а не гвоздика.
Верещагин трясет радиолу изо всех сил. А сил у него в эту ночь – ого-го! Так что в общем-то даже неплохо: перед творческой работой маленькая физзарядка.
Этот гвоздик, сволочь, болтается где-то там, а в прорезь вываливаться не хочет, Верещагин трясет огромный стереоящик, над собой его держит, как титан Атлант небо, а гвоздик не вываливается, хотя вроде бы уже и пора.
Верещагин в раж входит, размахивает двадцатикилограммовой громадиной над головой, сейчас лампы из приёмника посыплются, почему же не вываливается этот проклятый гвоздик… впрочем, вываливается-таки, но не гвоздик… эту стереорадиолу так неудобно держать за полированный бок, выскальзывает – бок… Звон… грохот…
Нет у Верещагина больше радиолы стерео. И такая ночь пропала – вдохновенная, историческая, поворотная, сегодня уже не придется работать – конечно, вон, звонят уже в дверь, нижние соседи прибежали, спросонья интересоваться начнут…
Верещагин открывает, видит измученное сном лицо соседки снизу, говорит ей «Здравствуйте», приветливо кивает. «Мы еще терпим, когда вы целыми ночами топаете,- по-змеиному шипит соседка и запахивает халат – на ней халат.- Но это уже слишком».
Она имеет в виду грохот, прозвучавший минуту назад.
«У меня упал радиоприемник»,- объясняет Верещагин. «Как это он ночью мог упасть?» – ехидно спрашивает соседка. «А днем? – в свою очередь спрашивает Верещагин. – Какая разница приемнику – день или ночь? Если хотите, можете посмотреть».
Соседка хочет. Она входит в квартиру, не смущаясь тем, что из-под халата свисает до пят застиранная ночная рубаха. Соседка еще довольно молодая, лет тридцати пяти, но у нее измученное сном лицо, ей можно дать все пятьдесят.
«Вот,- говорит Верещагин.- Полюбуйтесь»,- он делает широкий жест, означающий, что ему нечего скрывать: пожалуйста, смотрите, все как есть – осколки стекла, изувеченный ящик, несколько деталей вывалились, лежат рядом.
«Вы его что – носили?» – спрашивает соседка.
«Я спал, как и вы,- отвечает Верещагин.- Вдруг слышу грохот. Вскакиваю и – вот…»
«Наверное, у него подломилась ножка,- подумав, высказывается соседка.- Точно. Смотрите, эта ножка – сломанная».
Ножка сломалась, когда приемник грохнулся об пол, Верещагин это понимает, но делает удивленное, как у Архимеда в ванной, лицо. «Верно! – говорит он.- А я сам, знаете, не догадался. Вдруг посреди ночи валится приемник… Но теперь понятно».
«У меня такое с шифоньером было,- соседка присаживается на диван, улыбается.
И уходит, приветливо попрощавшись. «Если случится еще что-нибудь непонятное, зовите меня, я объясню»,- кик бы говорит ее лицо, на котором написано, что жизнь ее не балует.
Целый день Верещагин листает свою дипломную, причмокивает, кряхтит и даже постанывает. Он говорит себе в тысячный раз: «Или я был сумасшедшим тогда, или дурак сейчас».
Дело в том, что он не может понять написанного им же. Он вспоминает, как четверть века тому назад сказал себе: «Я создам кристалл не из атомов, а из элементарных частиц» – и пытается понять: тогда он был кретином или теперь?
Но додумать до конца эту интересную мысль он не успевает: пора идти в цех – уже вечер, через полчаса вынимать из печи «Подснежник с малиновым вареньем».
То есть, это, конечно, неофициальное название: «Подснежник с вареньем»,- кристалл, который через полчаса вынимать Верещагину, имеет свой производственный номер, индекс и научную формулу, а «Подснежником» его назвал прежний начальник цеха после того, как увлекся живописью. Он и другим кристаллам придумал художественные клички, например: «Завтрак импрессиониста», «Журавлиный клин на ветреном закате», «Висок царевича» – в последнем названии имелась в виду деталь всем известной картины художника Репина, на которой изображен царь Иван Грозный, сгоряча убивший монаршьим посохом своего единственного сына. Этот прежний начальник цеха – странный человек! – не только с живописью носился, как дурень со ступою, он с нее только начал, впоследствии же круг его духовных запросов расширился настолько, что захватил даже хиромантию и художественную литературу, что также нашло отражение в неофициальных наименованиях кристаллов, среди которых появились «Ноготь развратника» и «Глаз Достоевского»; надо сказать, что операторы очень охотно пользовались этими названиями, так как каждое отражало реальные внешние характеристики данного кристалла: «Журавлиный клин на ветреном закате», например, представлял собой багровый монокристалл с белыми стрелочками по поверхности, а «Глаз Достоевского» был мутно-голубым ромбом с фосфоресцирующей сердцевиной; влажно поблескивающий цилиндр розового цвета получил название «Воспаленная гортань Аэлиты».
Сегодня Верещагин вынимал из печи «Подснежник с малиновым вареньем».
Дежурят в цехе Юрасик и Альвина. «Вот она – драгоценность»,- говорит Юрасик, он вместе с Верещагиным выгружает из печи готовый «Подснежник»,- все идет нормально, остается лишь подождать, пока кристаллы остынут, чтоб взвесить их, запереть в сейф и подписать акт. «Рублей пятьсот, наверное, стоит такая порция»,- говорит Юрасик. Верещагин молчит, он все еще решает про себя вопрос: был дураком или стал им. «Вам не хочется украсть?» – шепчет Юрасик ему в ухо и начинает хихикать, прикрывая рот рукой и краснея. Он вообще застенчив и краснеет по любому поводу, хотя ему уже под тридцать. Его имя – Юрий, но каждому новому знакомому он говорит: «Зовите меня – Юрасик», «Украсть? – переспрашивает Верещагин.- На кой черт мне нужны эти фальшивки?» – «Я тоже так думаю,- соглашается Юрасик.- Пятьсот рублей, не стоит мараться. Вот если бы не просто украсть,- мечтательно говорит он,- а еще бы и перенестись в средние века? Как вы думаете, сколько бы дали за «Подснежник» в средние века? По-моему, миллион. Вам хочется иметь миллион?» – Юрасик снова хихикает невидимым за ладонью ртом.