ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
То есть он хоть и дал задний ход, но шутить продолжал. Отступал, отстреливаясь.
Тина в ответ сказала: «Хорошо»,- опять в тоне шутника высшей квалификации, то есть без всякой улыбки.
Тут вмешалась Вера, и всю неловкость как рукой сняла. «Бросьте свои глупые шутки,- сказала она Верещагину.- Долго вы еще будете свои гадости предлагать Вы старый, а туда же, в загс. Как молодой».
Вот это был уже нормальный разговор. Какой нужен.
«Ты сама старая,- сказал Верещагин.- Ворчишь и ворчишь без конца, словно семидесятилетняя бабка».
«Представляю,- сказала Вера с нехорошим смехом.- Муж и жена – ха! Вы же не
Верещагин поинтересовался, куда это он не побежит.
«На остановку,- объяснила Вера.- Тина будет вас умолять: родной муженек, наш троллейбус подошел, мы же опаздываем в театр, давай побежим… А вы не побежите».
«Куда мне,- согласился Верещагин сначала.- Я поплетусь.- А потом вдруг обиделся: – Интересно, почему это я не побегу?»
«Потому что из вас песок посыплется,- понятно объяснила Вера.- А Тина побежит. Помчится. Уедет в театр одна. Познакомится там с прекрасным молодым человеком… Конечно!»
Тина на эти слова никак не прореагировала. Она опять выключилась из разговора.
«А билеты у меня,- злорадно сказал Верещагин.- И плетусь себе и плетусь. А Тина с молодым человеком под дождем мокнут».
«Никакого дождя нету,- сердито сказала Вера.- Если каждый будет придумывать себе дождь, что же это получится? Мне ваши фантазии надоели – глупей не придумаешь. Помолчали бы немного, а то до такой глупости договорились – молодую девушку в загс звать. Постыдились бы».
Верещагин постыдился.
А Тина опять промолчала.
А на следующий день Верещагин подошел к окну. Ему вдруг вспомнился железобетонный столб, торчавший возле его дома в Порелово и описанный автором в тридцать девятой главе – он очень пожалел, что здесь нет такого, и подошел к окну посмотреть, что же здесь есть. И увидел такую красоту, что о столбе мгновенно забыл.
День близился к концу, и все предвечернее небо закрывала огромная сухая туча сизого цвета. Только у самого горизонта оставалась узкая голубая полоса, посередине которой висело солнце. Оно было не очень яркое, тяжелое, как ртуть, и светило в мир как в пещеру.
Верещагин стал любоваться этой картиной. Надежный сизый свод над головой и косые лучи солнца делали мир таким уютным и красивым, что Верещагин не мог припомнить: видел ли он еще когда-нибудь такие уют и красоту.
Словом, редкая минута. Одна из тех, когда хочется верить, что Земля действительно наилучшее место для процветания разумной жизни. Что выбор планеты кем-то когда-то был сделан правильно.
А то ведь иногда так паршиво бывает на нашей Земли что думаешь: ну, если уж на ней есть жизнь, то на других планетах и подавно.
Значит, такой момент: стоит Верещагин у окна, любуется красотой и уютом родного небесного тела, и состояние духа у него тоже великолепнейшее. «Постою еще немного и сяду за листки»,- думает он. И как бы даже видит эти листки – за спиной, там, на диване, в безобразнейшем беспорядке лежащие, смятые задом Агонова, переворошенные Тиной и Верой, истрепанные им самим. «Сейчас сяду. Сегодня что-то получится»,- думает он.
Между тем природа окрашивается в оранжевый цвет. Оранжевым становится асфальт, оранжево светятся стволы деревьев, даже листья обретают оранжевый оттенок, лишь самым молодым, поздно распустившимся листочкам удается сохранить салатную зеленоватость. И прохожие оранжевые –
«В такой день я горы сверну»,- думает Верещагин
«Ишь как удачно выбрали планету!» – думает он с одобрением в чей-то неведомый адрес и вдруг видит Тину.
Он с большим трудом соглашается поверить, что это Тина. Сначала он думает: если бы это была Тина, то он; шла бы с Верой. А раз без Веры, значит, не Тина.
Но потом его сознание подчиняется очевидности факта: это таки Тина. Она идет по направлению к его дому, и сердце у Верещагина вдруг подпрыгивает до самой глотки, потому что в голове возникает догадка: она выходить за него замуж идет, вчера ведь был такой разговор,- шутливый, но Тина ни разу не улыбнулась. И вот теперь идет.
Верещагин прячется за штору, боясь: Тина поднимет голову и посмотрит в его окно.
Но как все люди, имеющие четкую цель, Тина смотрит Прямо перед собой. Она идет по оранжевой улице среди Оранжевых прохожих. Верещагин не успевает заметить, оранжевая ли она сама.
«Боже! – говорит он себе.- Господи! Как я влип! Что мне делать?»
Он бросается надевать брюки, потому что до этого был в трусах, он вспоминает, что небрит, но бриться уже, конечно, поздно, он думает: сразу открывать дверь после ее иконка или выждать немного? Лучше выждать – никакой торопливости, никакой суеты, пусть все будет размеренно и солидно; главное, не выдать свой испуг…
Он ищет папиросы, закуривает, осматривает себя. Он готов к приему гостьи: все застегнуто, в левой руке дымящаяся папироса, в правую он берет журнал «Физический вестник».
Журнал попался февральский, давно прочитанный, но это не имеет значения. Важно нагрузить себя вещами, чтоб, когда откроет дверь, Тина увидела, как он занят.
Все получается замечательно: едва он успевает распределить папиросу и журнал между левой и правой рукой, как Тина резко и отрывисто звонит в дверь – впрочем, цепкость характеризует, скорее, свойства самого звонка, и Тину – только отрывистость.
Верещагин открывает не сразу – то есть он хочет сразу, он уже забыл о своих планах помедлить и бросается и прихожую сломя голову, но происходит заминка: от слишком поспешного рывка к двери у него слетает с ноги тапочка и уезжает под диван.
Встречать Тину с босой ногой, конечно, неудобно, Верещагин заползает под диван, там мрак, тапочка не видна, зато резко выделяется своей белизной лист бумаги, – это из черновика, догадывается Верещагин, вытаскивает его на свет божий и поражается: столбики формул, одна под другой, и каждая в рамочке,- что-то не припомнит он такого в своих черновиках, но почерк, без сомнения, его, верещагинский,- достаточно беглого взгляда, чтоб почувствовать значительность написанного, вот это да! Ценнейший листок! – только сейчас некогда праздновать находку, за дверью подозрительно молчат; может, Тина, не дождавшись, ушла,- Верещагин мчится к двери вдруг замечает: босая нога! где тапочка? Ах, осталась под диваном, он снова лезет под диван,- там кромешная тьма, прежде хоть листок освещал это мрачное подземелье – распластавшись в узком темном пространстве, Верещагин делает руками движения, словно плывет стилем брасс, наконец нашаривает тапочку и в обутых ногах бежит открывать дверь.