ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
И, окончательно развеселившись, король вытерся мохнатым полотенцем, сел на арабского скакуна и поскакал в ничьи степи наслаждаться проплывающими облаками, ускользающей линией горизонта и песней птицы, чей полет незрим.
А вот и притча. Может, кто из читателей ее уже слышал где-нибудь. Шли Лев и Заяц. Видят: лежит пирожок. Лев говорит: «Он с мясом, я его съем, я мясом питаюсь». А Заяц: «Нет, с капустой, с капустой! Капустой питаюсь я. Я его съем».
Решили: кто прав, тот и съест.» Разломили: с капустой. И Заяц пирожок съел.
А Лев съел Зайца. Сказано ведь: питается мясом, а не капустой.
«Я вам все расскажу,- говорит Альвина,- все. Это ужасно, но необходимо, государственные интересы ведь выше, да? Я никогда бы не рассказала, но – боже мой, какой ужас, почему у этой стены? Я давно его люблю, вы понимаете, речь идет о Юре… Это возмутительно, что все называют его Юрасик, просто фамильярность какая-то, он совсем уже не мальчик. Я не знала, что и он меня любит, он-то знал, что я его, потому что я не выдала одну его тайну, только
«Короче! – кричит Верещагин.- Что произошло? Как?!»
«Он сказал, что любит меня, и я отшатнулась к распределительному щиту, потому что не поверила… Нет, я не подумала, что он лжет, я своим ушам не поверила,- я схожу с ума? вот что я подумала и отшатнулась к распределительному щиту; со мной уже случались слуховые галлюцинации, однажды я явственно слышала, как меня зовет мой бывший муж: «Альвина! Альвина!» – это через год после того, как мы разошлись, он уехал в Анадырь, и вдруг: «Альвина! Альвина!»- я бросилась к окну, но никого нет, ночь только, фонарь светит, и в небе огромная Большая Медведица, с тех пор я больше не могу видеть ни звезд, ни медведей, даже в цирке плачу, когда они, бедные, катаются на детских велосипедиках, но теперь все уже забыто, все, и в цирк уже не хожу, не потому что жалею медведей, просто уже стара для цирка, в моем возрасте в цирк ходят только с маленькими детьми, а я, вы знаете, одинока, никого у меня нет, и соседские дети меня не любят, смеются надо мной, когда я с ними заговариваю…»
Верещагин стонет. Он говорит Альвине, что если она немедленно не скажет, что ее заставило выключить седьмую печь раньше срока и этим испортить расплав, то он за себя не ручается.
«Товарищ Верещагин, теперь минуты не спасут,- отвечает Альвина.- Все равно все погибло, меня уволят, а вам будет выговор, я не могу объяснить случившееся двумя словами, так что выслушайте до конца… Я отступила к распределительному щиту, я хочу, чтоб вы знали все подробности, хотя мне очень стыдно о них рассказывать, но то, что я совершила, ужасней стыда, поэтому я расскажу все, как было. Я отступила к распределительному щиту, он шагнул вслед за мной и снова сказал, что любит меня. Я лишилась всякой силы сопротивления, и он поцеловал меня. Товарищ Верещагин, меня не целовали двадцать лет! Вас когда-нибудь не целовали двадцать лет? Вы не подумайте, что я за эти двадцать лет не могла кого-нибудь соблазнить на поцелуй, но мне всегда хотелось, чтоб меня поцеловал человек, который меня любит. Я хотела, чтоб меня поцеловал человек, который лишит меня силы сопротивления. Он сказал: «Как жаль, что мы не встретились двадцать лет назад», о, наивный мальчик, двадцать лет назад он был маленьким ребенком, а я счастливой любимой женщиной. Он сказал: «Как жаль, что не я снял пыльцу с твоих губ»,- это стихи известного поэта, и он продекламировал их, поцеловал меня во второй раз. Я вам говорила, что я потеряла силы к сопротивлению, вы запомнили это? Теперь же я потеряла силы даже стоять. Я прислонилась к распределительному щиту, чтоб не упасть, и слышала, как там что-то щелкнуло. Я вам скажу честно, товарищ Верещагин, я поняла, что случилось, что я спиной выключила рубильник какой-то печи, но если вы когда-нибудь любили, вы поймете, что в такой момент не до фальшивых драгоценностей, которые мы делаем, которыми мы завалили весь мир, за которые нам дают валюту, я вообще удивляюсь, кому они нужны? Я была как во сне. Нет, нет, во сне – это когда хочется спать, мне же совсем не хотелось спать, я была в чудесном сновидении, когда человеку совершенно безразлично, что у него за спиной там щелкает… И он поцеловал меня в третий раз, сказав: «Вы белый ландыш моей жизни»,- я понимаю, этим красивым словам он научился у Геннадия, я рада, что окружающие так хорошо влияют на него, он каждый раз что-нибудь говорил перед каждым поцелуем, что-нибудь возвышенное и поэтическое, но в этот раз он впервые назвал меня на «вы» – вы понимаете, что это значит, когда человек всю жизнь называл вас на «ты» и вдруг назвал на «вы»? – это значит, что он испытал к вам возвышенные чувства, я совсем ослабла, ноги у меня стали подгибаться, и я сползла по стене на пол, он сказал: «Ты, кажется, что-то выключила», я ответила: «Меня двадцать лет не целовали»,- я не жаловалась, поверьте, этим я хотела сказать, что двадцать лет – это такой срок, что все предыдущее забыто… мне стыдно вам разъяснять, товарищ Верещагин, но этим я хотела сказать, что двадцать лет целомудренной жизни кое-что да значат, так что он может считать, что он у меня фактически первый, это был мой ответ на его сожаление, что не он снял пыльцу с моих губ – как же не он; конечно он, именно он!.. Он ответил: «Что ты выключила, Альвина? Ты, кажется, выключила седьмую печь». Я с трудом поднялась и увидела, что действительно седьмая печь выключена, рубильник опущен вниз. Я сказала: «Пустяки»,- и подняла рубильник вверх, снова включила и стала бегать по цеху, как маленькая, а он за мной гонялся, и мы смеялись громко, как дети. Потом мы пошли в ваш кабинет, ведь вы разрешаете нам заходить в него, вы никогда не запираете дверь, так что я не считала, что мы делаем что-то предосудительное… Он сел на диван и сказал: «Нам надо торопиться, через сорок минут придет товарищ Верещагин»,- раньше вы всегда приходили задолго до срока выемки изделий, а в последнее время минута в минуту: видно, у вас много других важных дел, поэтому Юрий правильно сказал: «Он раньше не придет, сорок минут в нашем распоряжении»… Что было дальше, я вам не расскажу, товарищ
«Идиотка! – сказал Верещагин.- С какой стати мне смеяться? Вы загубили изделие, разве это смешно?»
«Разве я могла подумать, что каких-то две минуты,- сказала Альвина.- Даже одна! Не больше, товарищ Верещагин, печь была выключена всего одну минуту, и вдруг такие последствия, даже не розового цвета, какая-то красноватая бурда, как свекла, сваренная для свиней.
И почему именно седьмую печь я выключила спиной? Я, товарищ Верещагин, проклинаю свою спину, не думайте, что я не чувствую вины, у меня сейчас все в душе перемешалось – и счастье и горе; столько рубильников, а я именно седьмую, почему?»
«Да,- сказал Верещагин.- Почему?»
«Именно седьмую? – переспросил он вдруг, и его глаза расширились так сильно, что стали огромными, как у Ии.- Это судьба!» – прошептал он.
«Судьба? – переспросила Альвина.- Чья?»
«Моя! – заорал Верещагин.- Человечества!!.. Где Юрасик?! Куда он делся? Альвина! Сюда! Ах, и Геннадий? Зачем ты пришел не в свою смену? Ия, ты тоже здесь? Все в сборе!.. Возлюбленные, подойдите ближе! Ближе! Ближе! Еще! Акт Творения начинаем сегодня!»
Он вдруг обнаруживает, что у него все готово. У него есть расчеты, у него в кармане дроссель, у него есть отключенная печь и преданные влюбленные помощники.
У него нет ошибок, нет сомнений, нет причины откладывать.
Он бросается к телефону.
«Петя! – кричит он в трубку.- Здравствуй, Петенька, я тебя разбудил? Извини, Петенька, но час пробил».
Часы бьют час ночи.
У Пети дома телефон. Петя – маленький человек, но он так часто бывает нужен большим людям, что ему поставили телефон раньше других. Петя гордится своим преимуществом, хотя иногда звонки будят его по ночам, но это случается крайне редко, так что Петя удивлен, недоволен, он сердито моргает и морщится, хотя Верещагин не может этого видеть, но ведь не все же на свете мы делаем для того, чтоб видели другие. «Петя,- говорит в трубку Верещагин.- Ты мне очень нужен. Ты сейчас придешь в институт и сделаешь мне личное одолжение. И за это сегодня же – сейчас, ночью- получишь возродитель волос. Ты получишь целую бутылку. Она у меня с собой,- говорит он.- Конечно, поллитровая. Тебе хватит и еще детям останется. Ваш род не будет постыдно сверкать лысинами на протяжении веков. Петя, я прошу серьезно,- говорит он.- Да, честное слово… Нет, только сейчас. Сейчас или никогда. Если через час тебя не будет в институте, я разобью бутылку о собственную голову».
Геннадий стоит рядом и всем видом показывает, как он переживает за Верещагина. Он страдает от Петиной неуступчивости. Когда Верещагин говорит, что разобьет бутылку о свою голову, Геннадий вытягивает шею, как бы предлагая для этой цели свою.
«Сейчас Петя придет»,- говорит Верещагин, кладя трубку, и достает из ящика стола банки-склянки, двенадцать штук. Он серьезен уже, сдержан, и взгляд его горит холодным синим огнем. Он похож на полковника перед боем. Он похож также на хирурга перед операцией, на спортсмена перед рекордным прыжком, на клоуна перед ответственным выступлением с новой программой. Через минуту он выбежит на арену и закричит: «Здравствуйте, а вот и я, ха-ха-ха!» Сейчас же он проверяет, все ли готово для тех трюков, которые намерен показать публике, и глаза его светятся холодным административным огнем, как лампы радиоприемника в момент важного государственного сообщения. «Альвина,- говорит он.- Нет, лучше Ия… Нет, все-таки Альвина, поскольку ты влюблена, а это немаловажный фактор… Альвина,- говорит он,- я вернусь через полчаса, за это время ты тщательно перемешаешь содержимое всех банок и капнешь в образовавшуюся смесь двадцать одну каплю, если недокапаешь, больше тебя никто никогда не поцелует: я оболью твое лицо серной кислотой».
«Лучше азотной»,- тихо говорит Юрасик, хихикает, краснеет, опускает глаза, и, мельком взглянув на все это, Верещагин получает достаточное подтверждение своим подозрениям: Юрасик не любит Альвину, он просто алчно похотлив, сексуально неразборчив, постельно всеяден, в нем грубо настроен механизм генетической избирательности, но какое мне сейчас до всего этого дело, думает Верещагин, вот Альвина, та действительно влюблена, хотя ее чувство тоже результат генетической неразборчивости, нечистоплотности – возрастная и от несчастий извращенность функций, таким людям через сто лет будут запрещать иметь потомство, но какое мне сейчас до этого дело, опять думает Верещагин; впрочем, это хорошо, что Альвина любит искренне; надо, чтоб она держалась к печи поближе, особенно в начале кристаллизации: поле любви, окружающее ее, может повлиять благотворно, пренебрегать нельзя ничем. «Я вернусь через полчаса», – говорит Верещагин и уходит домой за бутылкой изобретенного им когда-то возродителя волос.
Он возвращается минут через сорок, почти одновременно с ним приходит и заспанный Петя. «Петя,- говорит Верещагин,- пойми, друг, что рост волос сродни спонтанному наращиванию кристаллов, и геометрическая энтропия решетки ведет к потере блеска, эластичности, а затем и к глобальной ликвидации всего волосяного благополучия» – он знает как разговаривать с Петей, какие слова нужно употреблять, чтоб Петя сломился душой и дал все, что нужно.
Но на Петю (возможно, оттого, что он спросонья) умные слова не действуют. «Гоните бутылку»,- говорит он и протягивает руку, наивный человек.