День, вечер, ночь, утро
Шрифт:
– Да. Итак, прилетели герои...
– Именно. Мы и в самом деле потратили много сил: такие полеты очень нелегки. Понемногу приходили в себя. Потянулись к работе. Они, потомки, это отлично понимали; менее всего они похожи на людей, способных чем-то удовлетвориться прежде времени, прожить без полного напряжения сил...
– Прости, я перебью. А на кого они вообще похожи?
– То есть? На людей... На нас с тобой: биологически люди не эволюционируют, во всяком случае, там это еще незаметно. Да, так они отлично понимали, какая перед нами трудность. Ведь, возвратившись почти сказочными героями и оставаясь такими - допустим на минуту - на весь остаток жизни, а мы не успели состариться, как видишь (он согнул руку, напрягая бицепс), мы ни в чем не разочаровались бы и никого бы в себе не разочаровали, в то время как начав заниматься тем же, чем занимались они, и неизбежно проявляя вначале беспомощность, делая кучу ошибок, заслуживая если не осуждения, то, во всяком случае, критики, мы могли перестать ощущать свою полезность.
– Но почему же? Ты ведь считался хорошим специалистом, а знания уже сегодня можно усваивать с такой быстротой, что за какой-нибудь месяц...
– Дело не в знаниях.
– Он коротко рассмеялся, и Кира даже вздрогнула: так похож был этот смешок на его прежнюю манеру.
– Наверное, я приехал специально, чтобы пожаловаться... Поплакать на груди. Вероятно, так оно и есть. Человек ведь редко сознает, в какой именно миг он достиг своей вершины. Ему хочется делать еще и еще... Пока ты жив, твоя жизнь еще не оправдана; ты не отдал всего, что можешь. Хочется отдавать. А на деле... Пока мы кажемся себе чем-то очень условным - этакая помесь древнего дедушки с несмышленым внуком; сумма, которая при делении все-таки не дает в среднем взрослого человека, способного разговаривать с ними, с потомками, на равных.
– Но почему же, я не понимаю!
– Мы слишком инертны, - с досадой сказал он.
– Инерция мышления, интеллекта... Разум не может мгновенно приспособиться к совершенно новому. Он будет действовать по старым канонам, наперекор даже фактам и логике. Препятствия мы преодолеваем с помощью рассудка, но что может повлиять на него самого? Только другой интеллект; но тут есть, очевидно, нечто, подобное биологической несовместимости: психологическая несовместимость, что ли? Просто привить чужую мысль - если ты всем ходом жизни не подготовлен к ее восприятию - нельзя, она, как и чужая плоть, отомрет, будет отторгнута, произойдет некроз. Чтобы этого не произошло, разум надо предварительно подготовить, как готовят тело. Этим наши потомки и занимаются - с переменным успехом.
Он помолчал.
– Дело не в том, что мы чего-то не знаем. Мы - не чувствуем. Слишком много принципиально новых идей, и мы пока еще не готовы к их восприятию, хотя уже вызубрили уравнения. Легко научить человека говорить, что бога нет, - куда труднее заставить его даже в самых тяжелых-случаях не обращать глаза к небу. Конечно, мы со всем согласны, потому что не можем опровергнуть. Но чтобы творить, недостаточно соглашаться или даже быть уверенным; надо дышать идеями, как воздухом. Но кислородом дышат и рыбы, и люди; только рыбы извлекают его из водного раствора и гибнут на воздухе, хотя усваивать кислород воздуха, казалось бы, куда легче. Так вот, мы привыкли дышать в воде и не можем иначе - только шевелим жабрами...
Он грустно усмехнулся и даже показал ладонями - как это они шевелят жабрами. Это действительно было смешно.
– Ну вот, я поплакал. Тебе не противно?
– Глупость. Слушай, а если бы ты заранее знал, что будет так, ты не полетел бы, правда?
Это можно было, пожалуй, принять за скрытый упрек: вот каково покидать меня, так хоть покайся напоследок! Александр поднял голову.
– А куда же я делся бы?
– проговорил он удивленно.
– Полет был неизбежен, даже больше - нужен.
– Ну, пусть, - сказала она со вздохом.
– Значит, потомки вам помогают. Ну и чудесно.
– Видишь ли, все дело в том, что для нас из истории Земли выпало пятьсот лет. Это много. История оказалась разрезанной: кончалась на дне отлета и возобновлялась в день прилета, а между ними оказался ров в пятьсот лет. Его надо было засыпать. Шаг за шагом проследить весь ход человеческой мысли за эти пять столетий. От одной научной революции к другой. Подойти к последним выводам по достаточно пологому подъему.
– И это вам под силу?
– Да - если есть все нужные условия.
– У тебя они есть?
– Не все, - пробормотал он.
– Ну, ладно. Послушай, мы оказались где-то...
– Вот река.
– Я имею в виду разговор. Кира... осталась немного часов. Давай проведем их так, словно ничего не случилось. Не было экспедиции. Мы не расставались. Просто гуляем, как обычно.
– Хорошо, - сказала она, решив, что это и впрямь самое лучшее. Он неизбежно уйдет; она неизбежно останется. И пусть все будет так, как он хочет: ведь все-таки он пришел к ней, а не наоборот.
Они шли берегом реки. Город остался далеко позади; в эту эпоху города обрывались сразу, не отделенные от лесов и лугов кольцом предприятий и свалок. Временами задувал ветерок - и смолкал, точно ему лень было дуть; листьям тоже было лень шевелиться и шуршать, катерам не хотелось двигаться, и они дремали на приколе, а попадавшимся изредка парам не надо было говорить, и они молчали. Только звездам хотелось светить, и они горели, и мерцали, и звали стремящееся вдаль человечество, а реке хотелось течь, и она текла, и отражала звезды, и играла с ними, легко перебрасывая светила с одной волны на другую. Вода не стремилась к звездам, потому что светила были в ней, а рекам этого достаточно; только человеку мало тех звезд, которые живут в нем, и он ищет, и всегда будет искать еще и другие. Река текла, изредка в ней всплескивала рыба; один раз тихо проскользнула лодка - еще кому-то, видно, не спалось, но он был один и поверял свои мысли лодке и реке. Они же по-своему отвечали ему, и он понимал их язык, как всякий человек может понять язык реки, язык деревьев, язык звезд, стоит лишь ему вспомнить, что и река, и деревья, и звезды - это та же материя, из которой возник и он сам, и так же существуют во времени. Но вот язык времени - можно ли понять его? Можно ли доказать времени, что очень жестоко - забирать самого дорогого человека и забрасывать его далеко, очень далеко, и делать это так, чтобы он даже не чувствовал себя виноватым!
– Значит, гуляем, как обычно?
– Конечно.
– А я не могу, как обычно! Никто не вынесет этого: дважды в течение суток расставаться навеки с одним и тем же - с тобой! Это мука: делать вид, что мы гуляем, как всегда, хотя каждый миг я помню, что все лучшее позади. Как мне жаль того, что позади, Алька! Будь это возможно - я без конца возвращалась бы и возвращалась назад, в самые счастливые дни жизни, и переживала бы их заново. Но вот ты можешь вернуться, а я - нет, мне придется жить от одной встречи с тобою до другой, а ведь они, наверное, будут происходить не часто. Ты жесток; ты лишил меня даже надежды на то, что обстоятельства заставят вас возвратиться через неделю или через год. А ты хочешь, чтобы я гуляла с тобой, как в прошлом, которое для меня неповторимо, и думала о будущем, которое недостижимо. Я не хочу! Не хочу сейчас быть счастливой: тем тяжелее будет потом. Вы ушли, а мы, оставшиеся, перестали быть нужными вам...
– Ты ничего не понимаешь!
– крикнул он.
– Как это - не нужны? Ты - это и есть то, чего потомки мне дать не в состоянии, и без чего мне никогда не перешагнуть через все эти века. Разве это не ясно?
Кира внезапно остановилась и схватила его за руки.
– Алька!
– сказала она.
– Ну, да!
– сказал он.
– В этом все дело.
– Я чувствовала, что ты прилетел не просто так. Я нужна тебе там. Потому что тебе без меня плохо!
– Да, - сказал он.
– Мне без тебя очень плохо.