День жаворонка
Шрифт:
Он. Юрий Матвеич, теперь кивал головой:
— Да, да, превратности судьбы…
Вот тогда он и поглядел на меня. Поглядел хорошо, спокойно. И улыбнулся.
— Подсаживайся к нам. И бокал тащи, я тебе лимонаду налью.
И вдруг глаза у меня хлоп-хлоп, и горячо им, а щекам холодно — слезы остывают. Ведь, может, я и правда больше всего лимонад люблю. И мороженое. А все тут такие взрослые, такие ласковые, им наплевать на меня. Не друзья. И свои вроде, да чужие. А он хорошо посмотрел. И когда напился, тоже хорошо так гладил меня по волосам. Получалось, что у них с Тоней взрослая любовь, а я — их
И уж ни часочка я в эту ночь не спала! Точно ждала чего. А чего? Ветки стучали в стекло. Почки уже толстые, лопнут — пойдут белые цветы. Три деревца всего вишенных под окном, а глянешь — будто улица белым рука прикрылась. И выбежать тогда, проскакать по расчерченному асфальту, столкнуть соседского мальчишку с тротуара на мостовую… Ой, может, я и правда еще глупая, размечталась!
Гл. X. Серым по серому (Экскурс в прошлое)
Кто знает, где найдешь тех, кого потерял в пути. — через десять, пятнадцать, двадцать лет? И какими найдешь их?
Психологи, работающие с тестами, заметили, что характерологические особенности человека (черты характера, то есть) не меняются от рождения до самой смерти. Отчего же тогда смелый мальчишка, возросши, становится трусливым чиновником, а отличник-тихоня, от которого не ждали ничего, кроме исполнительности, поражает вдруг независимостью мысли и гражданским мужеством?
— Было это заложено, — скажет ученый-психолог, — вот поглядите эту и эту графу… А перемены происходят из-за изменения психического состояния или изменения обстоятельств, от давления снаружи на такую-то и такую-то слабую черту или от поддержки обстоятельствами такой-то сильной… — И опять покажет соответствующую графу. То есть я понимаю так: есть клавиатура, сложная клавиатура данного человеческого характера. Она неизменна. А уж что сыграет на ней жизнь…
Виталий окончил лесной техникум в тот день, когда Лида Счастьева вернулась из Москвы, сдав последний институтский экзамен.
…Теперь это стало событием двадцатилетней давности. Но каждое событие значимо (это ясно и без психологов), а какое-то из них и решающе. Итак — Крапивин двадцать лет назад. Молоденький лесовод Виталий и Лида Счастьева, окончившая педвуз.
Лида похудела, стала совсем девчонистой, — было даже неясно, станут ли ее слушать.
Они с Виталием столкнулись в дверях школы.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, Виталий.
Польстило, что его запомнили. Он не знал, что мы помним тех, кому сделали добро, много больше, чем тех, кто нам его сделал.
Он, смущенный, выбежал на улицу и пошел псевдолегкой походкой, какой двигаются люди, полагая, что на них смотрят. Но на него не смотрели, он в этом убедился, оглянувшись: дверь школы была закрыта.
Тогда он вернулся. Поднялся на второй этаж, к учительской. Директор Пал Палыч звучал за закрытой дверью:
— Ну и отлично! Горжусь, горжусь, девочка. С таким аттестатом и в аспирантуру не грех, а? Но я рад, что к нам.
Лида тоже что-то говорила, но тихо. Виталию было жаль, что он уже не школьник; он здорово знал историю, не по-школьному. А она — историк. Он бы отвечал ей — ух, как!
Как всегда беззвучно, подошел Юрка, положил руку ему на плечо:
— Слыхал новость? Лида Счастьева в школу пришла.
Виталий кивнул на учительскую. Юрка понял, поднял короткие широкие брови: так, так…
Голоса приблизились к двери, Виталий шагнул за угол, к химическому кабинету. А Юрка остался.
— Здравствуйте.
— Ты чего, Буров? — спросил Пал Палыч.
— Я — узнать, когда выпускной вечер.
— А, да, Лидочка, в субботу непременно приходите на выпускной. В субботу, Юра, в семь часов.
— Спасибо.
Потом Виталий глядел в окно на две удаляющиеся точки. Он не хотел бы идти с ней вот так. Потому что неизвестно, о чем говорить.
Выпускной вечер удался. Было не только весело, но и тепло. И грустно. Ну, в общем, как должно быть и как бывает не всегда.
Нал Палыч говорил коротко и искрение:
— У вас много чего еще будет в жизни. А детства не будет. Школы не будет. Теперь придете к нам уже в другом качестве, с дочками и сынками — первоклассниками. Милости просим, милости просим!
Девочки хлюпали, мальчики смущались: какие там дочки и сынки?!
Лида стояла среди учителей, — пожилые женщины то и дело обнимали ее, что-то шептали, обнажая желтые зубы, и Виталий вдруг подумал: не съели бы.
Когда начались танцы, сразу ее пригласил Юрка. Круг танцующих распался. Она смутилась, повела плечом, но продолжала танец. Виталий был уверен — остановится. Нет, продолжала. У неё были теперь длинные волосы, очень яркие глаза, случайная худоба (отощала просто!), а ноги, четко вышагивающие фокстрот, были крепкими, не худыми, создавали ощущение уверенного стояния на земле. Слитые челюсти, широковатые скулы. И во всех движениях лица и тела — странное сочетание порывистости и ровности, прочности (что перетянет?!).
Постепенно включились и другие пары. Она танцевала не лучше всех.
Потом Юрка снова пригласил ее, и опять, и опять. Если она отказывалась, он стоял возле. Виталий не танцевал, потому что не хотелось. Что-то томило, требовало выхода.
Только когда подошла Лида и сказала:
— Потанцуйте со мной, — он пошел.
Виталий знал, что она подошла из-за Юрки (не спасаться же ей от него возле директора!).
Начали танец. Лида сказала чуть насмешливо:
— Пал Палыч моих будущих учениц — девятиклассниц — прогнал: слишком модно причесались. «Или развейте, говорит, свои кудельки, или домой». Они ушли.
— Ну и молодцы, — ответил Виталий, не очень умело ведя ее в танце.
— Вы за гордость? — спросила Лида.
— Я против… вот этого… вмешательства.
Виталий сам удивлялся, что говорит почти не запинаясь, как только с мамой и с Юркой мог. А память подкидывала новое, а возбуждение давало слова:
— В начале девятнадцатого века старики москвичи были возмущены «парижской модой» носить очки. На гулянье в Сокольниках кто-то привел молодую лошадь, на которой были огромные жестяные очки. И на переносице надпись: «А только 3-й год!» Обсмеяли моду! А кому она помешала?