Деньги круглые
Шрифт:
– А мама мне на мороженое?
– И на мороженое. Детям тоже радость положена.
Отец долго молчал.
– Впрямь круглые, - вдруг согласился он.
– Ты их крутишь, они тебя. И все норовят вкруг горла, вкруг горла... Только, по-моему, все ж деньги не полную цену имеют.
Пассажир заинтересованно наклонился к отцу.
– Что же, по-твоему, имеет полную цену?
– Не знаю. Люди-то должны быть людьми. Али теперь уж нет?
– Ну, люди!
– клиент расхохотался.
– Чего они стоят? Практика показывает: и копейки человеку за так нельзя дать.
– А если б росли?
– скосил глаза отец.
– Если б росли, я бы Мичуриным стал. Выводил бы гибриды - полсотенные с сотенными скрещивал.
– Пассажир засмеялся, удовлетворенный родившейся мыслью.
– Вот какая агрономия, верно, дочка? Учат вас в школе разной ерунде, а как деньги делать - предмета такого нету. Еще называется аттестат зрелости. Вот она, зрелость-то!
Он постучал по карману. Маша хотела защитить школу, но промолчала. Скоро месяц, как она во второй класс ходит. И будет всегда в школу ходить, потому что дома еще скучнее. Санька же в шестом классе. Он про деньги давно все знает. В магазин сам ходит и к отцу в день получки едет, чтобы скорей деньги матери привезти. А то отец еще когда дома появится. Они с Тихоном с получки должны в шашлычную зайти. Они уважают шашлычную.
Отец, резко повернув, остановился у стеклянного подъезда Курского. Пассажир стал шарить в карманах.
– Сколько там, дочка, натарахтело?
Маша быстро прочитала:
– Ноль два семь восемь.
Человек протянул бумажку - пять рублей.
– Не мало?
– Ладно!
– сказал отец.
– Пятьсот копеек, - сказала Маша и стала загибать пальцы, беззвучно шевеля губами.
– Сдачи я сейчас посчитаю.
– Да не считай, - заторопился пассажир.
– Вот только куколку у тебя заберу. Ну, прощай, доченька!
Он вылез, вытащил чемодан с авоськой, коробку и смешался с толпой.
– Хороший дядя...
– Все хорошие, пока...
– Пока что?
– Да так... Поехали на стоянку, пока нас тут не прижучили.
На стоянке - толкотня, чемоданы, детский плач, мешки, лица всех наций, дым, ящики, базар, ругань. Наверное, только что пришел поезд. Отец хлопнул дверцей, обошел машину.
– Чья очередь?
Машин нос расплющился о стекло. Она изо всех сил колотила в окно.
– Чего тебе?
– Пап-пап! Посади вон того Гитлера с птичкой.
Отец подмигнул и, пока трое с большими чемоданами ссорились, кому садиться первому, привел за рукав и посадил худого старика в синем выцветшем костюме. У него были смешные квадратные усики, и этим он напоминал Гитлера. Гитлер держал в руке клетку. В клетке сидела на жердочке голубая птица.
– Так я, собственно говоря, молодой человек, вне, так сказать, очереди.
– Знаю! Дочке ты понравился... Куда?
– Собственно говоря, на Птичий рынок.
– На Птичий, так на Птичий...
– Поставьте клетку сюда, - Маше захотелось поиграть с птичкой. Пожалста! Я ее крепко буду держать.
Она обняла клетку и просунула внутрь палец. Палец был тоненький, и голубая птица клюнула его, приняв, видно, за червяка. Но не больно.
– Это какая птица?
– Попугайчик, милок, волнистый.
– Он поет?
– Разговаривает, если не волнуется. Только о чем, неведомо...
Ехали долго, у светофоров были пробки, а где светофоров не было, пробки были еще длиннее. Никто не хотел пропускать других, и движение совсем стопорилось. Отец вывернул влево, обошел несколько машин и тут же услыхал посвист гаишника. Тот не обращал внимания на пробку, но выискивал, кого бы остановить.
– Нарушаем? Попрошу документики.
Гаишнику, Маша знала, всегда оставляют, если ни за что, то десятку. Но не просто дают, а так, чтобы он не обиделся. Иначе придется ждать, пока он сочинит бумагу в парк, а за ее ликвидацию надо будет давать уже не десять, а двадцать пять. Папа умеет с ними разговаривать: всегда хватает десятки. Но тут разговор пошел долгий. Из-за того, что такси остановлено посреди дороги, машин скопилось еще больше.
Старик все время бормотал что-то, кивал и гладил рукой щеточку усов. Девочка пыталась поговорить с попугайчиком. Тот поворачивал набок голову, прислушивался. А то начинал метаться, испугавшись визга тормозов. Иногда Маша оборачивалась, и тогда старик подмигивал ей или тихонько свистел:
– Чифырть-чифырть-чику! Чику-чифырть!..
Наконец все уладилось.
– Десять?
– спросила Маша со знанием дела.
– А как же!
– отозвался отец.
– Чтоб он ими подавился!
– Извини, сынок, - проговорил старик.
– Это я такой невезучий. При мне всегда что-нибудь да не так.
– Ладно уж, сочтемся...
Когда подъехали к Птичьему рынку, Маша погладила клетку и попыталась посвистеть, как старик. Но не получилось. Она обняла отца за шею и зашептала ему в ухо.
– Ты что - дурочка? Мать же нас убьет...
Но тут же, отстранив дочку, спросил старика:
– Продавать, что ли?
– Собственно говоря, однако, да.
– Почем?
– Тут главное, - старик засмущался, - в какие руки, так сказать, отдавать. Если в чистые, тогда совсем задешево и с клеткой. У старухи астма, птицу в дому держать нельзя.
– Тоже правильно! Пятерки хватит?
– Хватит, конечно, хватит!
– растерялся старик, вертя в руках деньги.
– Только... Вот ведь какая мелодия: мне теперь рынок-то ни к чему. Меня старуха дома ожидает.
– Зачем дело стало? Обратно на вокзал свезем, Маш?
Она кивнула.
– Накладно мне выйдет.
– Да так отвезу! Я уже эту сумму из попугая вычел.
– Счастливый ты человек, - сказал старик.
– Знаешь практику жизни.
– Уж счастливый, дальше некуда!
– Сам-то из каких?
– Я-то? Гегемошка, кто ж еще?
– Как-как?
– Ну гегемон. Пролетарий то есть.
– Рабочий класс? Это хорошо. А я вот из кулаков. Так сказать, классовый враг. За это просидел молодость, пришлось...