Депортация (мини-роман – трансутопия)
Шрифт:
— Ничего особенного, — предположил репортер, — люди кушают, пьют напитки, или там…
— Мы увидим, — перебил Грендаль, — совершенно разных людей, отдыхающих согласно своему вкусу, но при этом соблюдающих необходимый минимум общих правил. Кто-то может сидеть там во фраке, кто-то — в купальнике, кто-то — в лава-лава, а кто-то — вообще голым. Это — личное дело каждого. Но никто не вправе ломать мебель или нападать на других посетителей и каждый должен платить за то, что съел и выпил. Это так, верно?
Репортер кивнул
— При этом, конечно, одним людям может не нравиться внешний вид или стиль поведения других. К примеру, пуританина будут смущать раздетые натуралисты, натуралистам не понравятся мусульмане, закутанные с ног до головы в темную ткань, а мусульманам будет неприятно, что у большинства женщин открыты лица, а у многих — и другие части тела.
Каждый может поспорить с другим о вкусах и приличиях, но другой вправе остаться при своем мнении и даже вообще отказаться обсуждать эту тему, если ему не интересно. Но никто не должен навязывать свой вкус другому. Если пуританин начнет силой натягивать на натуралиста костюм, а тот начнет сдирать с пуританина одежду, то будет черт те что.
— Все так, — согласился Секар, но что, если кого-то так оскорбляет внешний вид другого, как если бы тот ударил его по лицу? Не лучше ли пойти на некоторые компромиссы?
— Не лучше, — ответил Грендаль, — граждане не обязаны терпеть неудобства из-за чьих-то неврозов, а нервного гражданина никто не заставляет бывать в общественных местах.
— Это если речь идет о пляже, — возразил репортер, — а как на счет места работы или учебы?
— Там надо работать или учиться, а не глазеть на коллег, — отрезал Грендаль, — и вообще, как сказал Ганди, пусть каждый занимается своими делами и предоставит другим заниматься своими. Иначе никакое социального регулирование не поможет… Иржи, если ты намерен и дальше играть в doom, то или иди на второй этаж, или убавь звук.
Мальчик обиженно фыркнул и повернул тюнер, так что грохот пулеметных очередей ослаб примерно до уровня треска цикады.
— Вообще-то тебе пора спать, — заметила Лайша.
— Но ма, я тоже хочу послушать.
— А ты не боишься проспать завтрак? Учти, трое одного не ждут.
— Я поставлю будильник.
— Ладно, но я тебя предупредила.
— Кстати, о детях, — сказал репортер, — родители вправе воспитывать детей в той системе ценностей, которую считают правильной. Это записано в Великой Хартии.
— Сейчас посмотрим, — Грендаль встал и снял с полки тоненькую книжку, — так, вот тут у нас про семью… Ага, читаю. «Частные лица, на чьем иждивении дети находятся в силу родства, вправе свободно выбирать этическую систему для их воспитания, но лишь такую, какая не обрекает детей на заведомые страдания и не противоречит общей безопасности».
Извините, но деятельность судьи требует педантичности. Вы, сен Секар, сказали неточно.
— Не могу сказать, сен Влков, что мне полностью понятно то, что вы сейчас прочли.
— На самом деле, этот пункт очень прост для понимания, — заметил Грендаль, — мне его объясняли на примере истории с аборигенами-островитянами. Всего четверть века назад большинство из них вынуждены были жить в резервациях. Не потому, что их кто-то не выпускал, а потому, что они понятия не имели о том, как жить в техногенной обстановке. В лучшем случае они сразу попадали в полицию за мелкие кражи — они ведь понятия не имели о частной собственности. Хуже то, что они ничего не знали о дорожном движении, электричестве, бытовой химии… Обычные предметы, среди которых мы спокойно живем с самого детства, становились для аборигенов-островитян убийцами…
— Но, сен Влков, — перебил репортер, — политику ассимиляции никак нельзя назвать безупречной. Почему было не позволить им жить в резервациях, как они привыкли?
— Вы сами-то поняли, что сказали? — вмешалась Лайша, — средняя продолжительность жизни в резервациях была тридцать лет, а каждый десятый ребенок до года не доживал! А ведь аборигены — такие же люди, как европейцы, индокитайцы или англосаксы.
— И такие же граждане Конфедерации, как все мы, — добавил Грендаль.
— Они становятся такими же, как мы — уточнил Секар, — но при этом их культура исчезает.
— Что?! — возмущенно воскликнул Иржи, — Ато утафоа иинэ ла каа то ируо аноотари!
— Э… — смущенно протянул репортер, — а что это было?
Мальчик снисходительно фыркнул и перевел:
— Народ утафоа не исчезнет, пока светят луна и солнце. Культура не чья-то, а наша общая! Как небо или океан.
— Молодец! — сказала Лайша, потрепав сына по голове.
— Эитона-тона раа ле, — согласился Грендаль.
Секар чуть не уронил чашку.
— Что вы сказали, сен Влков?
— Я сказал: «вот слова настоящего человека». Это серьезная похвала.
— А откуда вы знаете язык аборигенов?
— Это второй официальный язык Конфедерации.
— Я знаю. Но мне казалось, это просто формальность…
— Ничего подобного. Он восемь лет как введен в школьную программу. Лайша и я выучили его вместе с Иржи, только и всего. Кстати, очень красивый язык.
5. Ваша толерантность — это просто трусость
Репортер демонстративно поднял руки вверх.
— Сдаюсь, сен Влков! Проблема культуры аборигенов снимается.
— Пока еще не снимается. Есть проблема сохранения особых ремесел и изящных искусств, связанных с бытом. Не так просто включить самобытные поселки утафоа в современный субурб… Но мы несколько уклонились от темы, да?
— Да, действительно… Мы говорили о патриархальных семьях в другом смысле. Я имею в виду, что у их детей нет той проблемы, которая была у детей аборигенов.