Дердейн. Трилогия

Вэнс Джек Холбрук

Ночь не кончалась. Этцвейн, уже не в силах бежать, шел как можно быстрее, упрямо переставляя ноющие избитые ноги. Дорога поднималась, огибая отрог хребта. За подъемом открылось бледно озаренное созвездиями пространство, серое и черное, с редкими далекими огнями неизвестного происхождения.

Этцвейн передохнул, сидя на камне и глядя на запад, в ночную даль кантона Шемюс, где он еще никогда не был, хотя кое-что знал о его обитателях и их повадках от гостей, проходивших по Аллее Рододендронов. Шемюс населяли коренастые люди с рыжевато-русыми волосами и раздражительным темпераментом. Они варили пиво и гнали самогон. Оба напитка часто и обильно употреблялись мужчинами, женщинами и детьми без заметного эффекта.

Мужчины носили костюмы из добротной бурой ткани, соломенные шляпы и золотые кольца в ушах. Женщины, тучные и задиристые, одевались в длинные плиссированные платья из черной и темно-коричневой ткани и скрепляли прически гребнями из кварца-авантюрина. Они никогда не выходили замуж за воздыхателей крупнее себя — в результате мужья лишались преимущества в домашних потасовках после вечеров, проведенных в кабаке.

Шемюс пересекала северная ветка воздушной дороги, соединявшая Освий на северном берегу с продольной континентальной магистралью. Продолжая путь на запад, Этцвейн должен был выйти к станции воздушной дороги в Карбаде. Пытаясь разглядеть что-нибудь в новой незнакомой стране, он решил, что видит далеко в небе медленно движущийся, смутный красноватый огонек. Если его не обманывало зрение, кто-то куда-то спешил — настолько, что нанял гондолу несмотря на глубокую ночь и почти полное отсутствие ветра. Этцвейн вспомнил слова матери, советовавшей держаться подальше от посредников-нанимателей. Один, без ошейника, он не мог удостоверить личность, не мог рассчитывать на защиту — каждый встречный мог сделать с ним все, что хотел. Наниматель мог одеть на него ошейник, объявить крепостным должником и продать в воздушнодорожную бригаду. Утром нужно было соорудить какое-то подобие ошейника из сухой травы, коры или кожи, чтобы не привлекать к себе внимание.

Было темно и тихо — так тихо, что, задержав на минуту дыхание, Этцвейн уловил еле слышный далекий тявкающий вой, доносившийся со стороны Дебрей. Этцвейн обхватил себя руками — сидеть на камне было неудобно и зябко. Видать, ахульфы опять устроили сумасшедшую пирушку — развели костер где-нибудь в глухом ущелье Хвана, нарисовали на скале рогатые каракули и мрачно выли, прыгая вокруг огня.

Мысль об ахульфах заставила Этцвейна подняться на ноги. Взяв свежий след, ищейки быстро догоняли беглецов. Он еще не ушел от опасности.

Онемевшие руки и ноги не слушались, истертые ступни горели — он сделал ошибку, нельзя было садиться! Прихрамывая и жмурясь от боли, Этцвейн торопился по кремнистой дороге в Шемюс.

За час до рассвета он прошел селение — дюжину хижин вокруг площади, аккуратно выложенной плитами шиферного сланца. За хижинами виднелись силосные башни, склад и похожие на огромные полупрозрачные луковицы баки пивоварни. Трехэтажное здание у дороги явно служило трактиром и гостиницей. Там уже проснулись: кто-то возился под кухонным навесом на заднем дворе — Этцвейн заметил языки пламени на полыхнувшей жаровне. Рядом темнели оставленные на ночь три фургона, груженные свежераспиленными комлями и кругляками белой шимродской лиственницы для спиртового завода, каких в Шемюсе было много. Конюх уже выводил из стойла за гостиницей тягловых животных — волов, происходивших от древней земной породы, мирных и послушных, но медлительных. [13] Этцвейн прокрался мимо, надеясь, что в предрассветных сумерках его никто не видел.

13

Разделение Шанта на кантоны можно объяснить не только несовместимостью характеров и привычек первопоселенцев, но и острым недостатком металла, не позволявшим изготовлять эффективные двигатели.

Впереди дорога пересекала обширную

плоскую пустошь, усеянную камнями. Здесь не было никакого убежища, никакого огорода или сада, где можно было бы отыскать съестное. Этцвейн упал духом — ему казалось, что он вот-вот потеряет сознание, в горле пересохло, желудок сводило от голода. Только боязнь ахульфов мешала ему найти укромное место среди камней и устроить постель из сухих листьев. Наконец усталость превозмогла страх. Он больше не мог идти. Спотыкаясь, Этцвейн забрался за выступ крошащейся сланцеватой глины, закутался в захваченные в дорогу лоскутья старой рясы и опустился на землю. Он лежал в полуобморочном оцепенении, мало напоминавшем сон.

Его потревожили скрип и громыхание колес — мимо проезжали фургоны. Солнца уже взошли, хотя он не спал — или думал, что не спал. Этцвейн не заметил наступления дня.

Фургоны, громыхавшие на запад, стали удаляться. Этцвейн вскочил и посмотрел вслед, думая, что лучшей возможности сбить с толку ахульфов может не представиться. Погонщики сидели на козлах и не могли видеть, что происходило сзади, за нагруженными доверху кузовами. Этцвейн догнал последний фургон, подтянулся на платформу и сел, прислонившись спиной к штабелю лиственницы и болтая ногами. Уже через несколько секунд, однако, он нашел удобное местечко поглубже в кузове, на смолистых пахучих кругляках. Этцвейн намеревался проехать два-три километра и спрыгнуть, но сидеть в медленно переваливающемся полутемном кузове было так приятно и спокойно, что он стал клевать носом и глубоко заснул.

Этцвейн открыл глаза, поморгал, приподнял голову. Между кругляками лиственницы проглядывали два непонятных многоугольника, разделенных прямой линией. Первый слепил ярким лилово-белым светом, второй представлял собой темно-зеленую панель с неровными прожилками. Этцвейн ничего не соображал. Куда он попал, что это такое? Он медленно подобрался к заднему краю платформы, все еще не вполне проснувшись. Белый многоугольник оказался оштукатуренной стеной здания, раскаленной полуденными солнцами, а темно-зеленая панель — бортом фургона, отчасти закрывавшим поле зрения.

Этцвейн вспомнил: он заснул — и проснулся, когда убаюкивающее движение кузова прекратилось. Как далеко он уехал? Наверное, это уже Карбад, в Шемюсе. Не самое безопасное место, если верить отрывочным слухам, достигавшим его ушей на Аллее Рододендронов. О скупости и пронырливой жадности шемов — жителей Шемюса — ходили небылицы. Рассказывали, что шемы отнимали и прикарманивали все, что можно было отнять и прикарманить. Этцвейн неловко спустился на землю — ноги еще болели. Нужно было уйти подобру-поздорову, пока его не нашли. В любом случае ахульфов уже можно было не бояться.

Неподалеку послышались голоса. Выскользнув из-за фургона, Этцвейн натолкнулся на чернобородого мужчину со впалыми бледными щеками и выпуклыми голубыми глазами. На незнакомце были черные холщовые штаны погонщика и грязно-белая безрукавка с деревянными пуговицами. Погонщик стоял, широко расставив ноги, с руками, разведенными в стороны. Он казался скорее приятно удивленным, нежели разгневанным: «И что это у нас? Малолетний разбойник? Значит, так вас теперь учат промышлять чужим добром? Не успеешь остановиться, все уже тащат! На тебе и ошейника-то нет».

Этцвейн отвечал дрожащим голосом, стараясь придать ему серьезность и убедительность: «Я ничего не крал, уважаемый господин. Только чуть-чуть проехался на фургоне».

«Значит, украл, ежели не платил за проезд! — заявил погонщик. — Сам признался. Давай, пошли!»

Этцвейн отпрянул: «Пошли — куда?»

«Туда, где научишься дело делать, а не шляться без толку. Тебе только на пользу пойдет».

«У меня есть дело! — закричал Этцвейн. — Я музыкант! Видите? Вот мой хитан!»

«Без ошейника ты никто. Пошли, не завирайся».