Деревенские святцы
Шрифт:
25 августа — Мучеников Фотия и Аникиты и многих с ними (305–306).
26 августа — Отдание праздника Преображения Господня. Перенесение мощей преподобного Максима Исповедника (662). Святителя Тихона, епископа Воронежского, Задонского чудотворца (1783). Минской (1500) «Умягчение злых сердец» («Семистрельная») (1830) и именуемой «Страстная» (1641) икон Божией Матери.
27 августа — Предпразднество Успения Пресвятой Богородицы. Пророка Михея (из 12-ти пророков) (VIII в. до Рождества Христова). Перенесение мощей преподобного Феодосия Печерского (1091).
28 августа — Успение Пресвятой Владычицы Нашей Богородицы и Приснодевы Марии. Иконы Софии, Премудрости Божией (Новгородской).
29 августа — Попразднество Успения. Перенесение из Едессы в Константинополь Нерукотворного Образа Господа Иисуса Христа (944). Феодоровской иконы Божией Матери (1239).
30 августа — Мученика Мирона пресвитера (250). Свенской (Печерской) иконы Божией Матери (1288).
31 августа — Мучеников Флора и Лавра (II).
Сама отрада родниковой свежести — воздух и терпкий аромат подсохших на корню метельчатых трав.
Трубят с болот журавли. Из ольшаника, подражая стуку росы по листьям, тенькает пеночка. Пищат синицы — в желтых жакетах, черных галстучках задиры, с утра пораньше щечки напудрены.
— Пень-пень, тара-pax! — хвастаются. Мол, им по пню ударить — пень вдребезги. Как же, жди: клюв меньше подсолнечного семечка, в самый раз таким пни крушить.
Сыграв зарю, журавли умолкли. Не слыхать синиц, видно, убрались куда ни есть кочующей семейной стайкой. Оборвалось теньканье пеночек.
Тишь. Не по себе мне, даже шум моих шагов чужд утреннему покою леса, курчавым белым мхам под соснами, зеленым пышным — под елками, таежными патриархами в сивых бородах лишайников, свисающих с нижних сучьев.
Проскочила через тропу белка, взметнулась на осину. Потаращилась на меня, поглазела с высоты и давай пугать: скалит оранжевые зубки, ворчит, урчит, коготками по суку скребет. Вот я тебе… вот я! Удирай, пока цел. У-ух, возьмусь трепать — полетят клочки по закоулочкам?
Ты что? Грибов жалко? Краса ненаглядная — уши с кисточками, по локоть красные перчатки, хвост пушист, — да выбирай из корзины любой. К твоим лапкам выложу, прелестница, самый ядреный боровик, смени гнев на милость, умоляю…
— Цок! Цок! — сердито цокнула. Хватит-де подлизываться, и, дергая хвостом от негодования, юркнула в листву.
Иду, подпираюсь палочкой. Провожать меня взялась зарянка. Перепархивает от елки к елке, восклицая вполголоса:
— Уик-ти-тик… уик-тик-тик…
У нее черные смышленые глазенки, оранжево-красная грудь. По мне, зарянка — крылатое воплощение августа, пути его от черной вызревшей черемухи к багрецу осин. Июль-ягодник как раз дарует спелую черемуху, прежде чем августу уступить место.
С наплыва грязи в ложбине поднялись крупные и нарядные бабочки — тополевые ленточницы. Как и раньше, в июле, роем взмывают капустницы-белянки.
На росчисти, где когда-то рубили дрова, стеной густой малинник. К траве никнут побеги, отяжелевшие от ягод и росы.
Зарянка отстала: ягодами полакомиться, да?
От опушки смотрю, как вдали бронзовеет лен, как рожь, чуть колыхнет ее ветром, бьет поклоны, молит о солнечной благодати и ясных днях…
Полно, матушка, не кручинься, август только-только ступил на порог!
Но позади сорвался сухой желтый лист, в падении задевая сучья, и поблазнилось под робкий щемящий шелест; кто-то украдкой скользнул из глубин леса.
Лето, ты это? Погоди, продлись, лето, — сено у нас недокошено и урожай в поле!
Нравом обычно мягок, август наследует лучшее: от июня — светлынь, от июля — щедрое тепло. Выпадало ему и наверстывать то, в чем предшественники не преуспели. Допекала жаркая сушь — август умерял зной; сырым, промозглым выдалось лето — после затяжного ненастья выравнивается погода, позволяя окрепнуть колосу.
Случается, холод пригрозит, пошлет снежную крупу барабанить по зелени…
Что ж, август сентябрю отец, октябрю дедушка — поимейте в виду!
Деревенские святцы нарекли канун осени «жнивенем», «густарем», «соберихой-припасихой». Густо дел просилось к работящим рукам. «Мужику отдохнуть некогда: косить, возить, пахать и сеять, а бабам и в августе праздник». Естественно, кто бы спорил: «В августе баба хребет в поле гнет, да житье ей мед: дни короче, да дольше ночи, ломота в спине, да разносол на столе».
Северянкам вдвойне весело, поскольку «леноростом» почитался август: «И жнет баба, и мнет баба, а все на льны оглядывается». «Ленорост припасает бабе холст», выручкой же от продажи кудели, пряжи, тканья была вольна распоряжаться хозяйка дома. Продавали урожай и прямо с поля — льносоломкой.
Все-таки, о чем ни толкуй, жатвой велики эти недели.
Нива сосредоточивала народные помыслы. С молитвы — «хлеб наш насущный даждь нам днесь» — было первое обращение к Образам и пахаря, и царя-государя, и нищего.
Не зря сказано: «Без хлеба — смерть», «Земля на зернышке стоит»]
Народ бывалый, поколесивший по белу свету, судачил с подковырками:
— Не дорог виноград терский, дорог хлеб деревенский: не много укусишь, полон рот нажуешь.
— Русский ни с мечом, ни с калачом шутить не любит.
— Ел бы богач деньги, кабы убогий хлебом не кормил.
За любой из пословиц — а их приведешь без счету — видятся люди. Солдат, счастливо вернувшийся с войны. Батрак, ломивший работу на чужом поле… Знает он, знает, отчего беден. Оттого, что две семьи кормит: свою и чужую!