Дерево лжи
Шрифт:
Фейт, не веря своим глазам, уставилась на страницу. Что это, сказка? Как ее отец, человек вполне разумный, мог написать что-то подобное? В то же время ее мысли скользнули к закутанному в ткань растению, которое ее отец так отчаянно пытался спрятать.
Когда я назвал эту теорию абсурдной, Уинтербурн показал мне кусочек высушенной кожуры, напоминающей кожуру лайма, и рассказал, что два года назад за приличную сумму денег он купил и съел плод дерева лжи. Он не стал разглашать секрет, который ему открылся, но с хмурым видом заверил меня, что секрет имел существенную важность. Он поведал, что купил этот фрукту датчанина по фамилии Киккерт, обосновавшегося в Индии и торговавшего информацией. Уинтербурн верил, что Киккерт кормил дерево, поставляя своим клиентам ложные сведения, а потом продавал фрукты либо узнавал ценные секреты. Это была опасная игра, и Киккерт покинул город, до того как Уинтербурн смог узнать от него что-то еще.
Уинтербурн сказал, что проследил перемещения датчанина до Персии, но там потерял его. И снова напал на след по чистой случайности. Уинтербурн приехал в Китай для участия в раскопках, но, уже собираясь уезжать, услышал о неожиданной и подозрительной смерти какого-то датчанина, по описанию
Той ночью я лег спать, убежденный, что Киккерт — шарлатан, а мой новый знакомый — безумец. Тем не менее, пытаясь уснуть, я поймал себя на том, что это растение завладело моим воображением. Серьезность Уинтербурна произвела на меня большое впечатление. Мысль о том, чтобы узнавать нераскрытые тайны после одного укуса, весьма соблазнительна для всех, кто жаждет знаний.
Я встал на следующее утро с намерением продолжить разговор с Уинтербурном, но мне сообщили, что на рассвете он нанял лодку и уплыл вверх по реке. Узнав о победе британских войск, я решил отказаться от прежних планов. Вместо этого я вознамерился последовать за Уинтербурном и узнать побольше о его загадочном растении. Добравшись до города, куда меня направили, я навел справки и обнаружил…
Фейт подпрыгнула от громкого удара в дверь, сдвинувшего сундук на полдюйма.
— Фе-е-ейт! — Голос Говарда был нетерпеливым и хриплым. — Фе-е-ейт!
— Говард… я сплю! — Фейт окинула взглядом бумаги, лежавшие у нее на коленях. — Мне плохо! Я в кровати!
— Я наступил на могилу! — донесся жалобный крик. — И испачкал ногу. Можно войти?
Сердце Фейт сжалось от боли. Ему одиноко, она это знала. Его мир только что разрушился, как и ее мир, и он не понимал, что происходит, почему призраки его собственного разума кричали на него из темноты. Но при мысли о том, чтобы открыть дверь, Фейт испытала страх. Снаружи ее подстерегала пропасть, наполненная его страхами, его растерянностью и его печалью, и если она свалится туда, она будет падать-падать-падать, пока от Фейт, которая умеет разгадывать тайны и восстанавливать справедливость, ничего не останется. Она утратит этот незнакомый безумный огонь, который ей сейчас так нужен.
— Смотри под ноги! — громко сказала она, стараясь придать голосу уверенности. — Просто… будь хорошим мальчиком и… перепиши несколько цитат из Библии. — Это все, что пришло ей в голову — притвориться, будто сегодня обычное воскресенье. — Если ты будешь аккуратно писать и хорошо себя вести, завтра утром все наладится. Да, и пиши правой рукой, Говард!
Слабые шаги стали удаляться от ее двери. Секунду спустя Фейт услышала, как дверь детской тихо захлопнулась. От этого звука ее сердце тупо заныло. Казалось, она больше не может испытывать чувство вины, оставался лишь синяк на месте ушиба. Воцарилась тишина. Фейт снова открыла дневник и нашла место, на котором ее прервали.
…и обнаружил, что Уинтербурны остановились во второсортной гостинице. Когда я приехал туда, то увидел, что кругом царит суматоха. Гектора Уинтербурна видели верхом на лошади, принадлежавшей недавно убитому человеку, и его арестовали по подозрению в убийстве. Я уговорил местные власти позволить мне навестить Уинтербурна и обнаружил его в жалком состоянии. Как многие узники этих гибельных камер, он заболел малярией, свирепствующей в этих краях. Я пообещал сделать все возможное, чтобы вызволить его, и он поделился со мной последними сведениями о местонахождении дерева лжи, умоляя меня найти его, если он сам не сможет. Мне не удалось спасти Уинтербурна. Лихорадка погубила его, до того как я смог добиться его освобождения. Следуя его инструкциям, в бамбуковом лесу в нескольких милях от дома Киккерта я нашел небольшое строение. Внутри в нише я увидел сухое, похожее на лиану растение, утратившее большую часть листьев.
Извлечение образца из темного убежища чуть не стало смертельным и для него, и для меня самого. Хоть я и помнил слова Уинтербурна о том, что дерево предпочитает мрак, я не ожидал встретить столь бурную реакцию на свет. Пришлось поспешно прикрыть растение плащом, только так я избежал трагедии. Больше никогда не буду столь небрежным.
Много времени прошло, прежде чем растение восстановилось после того инцидента. Благодаря тщательным исследованиям я обнаружил, что оно начинает бурно расти во влажных местах и предпочитает слегка солоноватую воду. Вместо того чтобы питаться солнечными лучами, оно страдает от любых источников освещения и в особенности от дневного света. Обеспечив правильные условия, я в конце концов выходил его.
Далее следовало несколько тщательных зарисовок растения на различных стадиях выздоровления. Сначала это было сплетение почерневших мертвых веток, лишенных листвы. Потом появились крошечные почки, постепенно из них выросли узкие раздваивающиеся на концах листья.
Я должен спросить себя, почему я столько времени посвятил этому проекту в ущерб многим другим. Вероятно, с самого начала я хотел совершить какое-нибудь чудесное открытие. Я прожил достаточно долго и не раз видел крушение иллюзий. Как и многие другие, я посвятил жизнь чудесам и тайнам мироздания, чтобы лучше осознать замысел нашего Творца. Вместо этого наши открытия погрузили нас в еще большую темноту. Мы увидели, как Божий свет померк и нас вышибли с нашего священного места в этом мире. Человечество сбросили с трона и свели до уровня скота.
Мы думали, что мы — венец творения. А теперь обнаружили, что вся наша цивилизация — просто ярко освещенная детская, где мы играем с бумажными коронами и деревянными скипетрами. За дверью — темные бездны, где уже тысячи лет сражаются левиафаны. Мы — одно моргание глаза, анекдот среди трагедии. Все эти мысли были невыразимо мучительны для меня.
Фейт никогда в жизни не слышала таких слов, полных отчаяния, ни от отца, ни от кого-то другого. Иногда она чувствовала, как научные открытия ввергают людей в пучину сомнения, но никто не признавался в этом, во всяком случае прямо. Люди перешагивали эти сомнения, обходили их стороной и продолжали молчать.
Потом я приступил к экспериментам с деревом, для которых, конечно же, требовалась ложь. Я никогда не имел обыкновение жульничать, и это сыграло мне на руку. Поскольку было известно, что ложь претит моей природе, никто не ожидал услышать ее от меня. Я начал с невинной лжи и прошептал ее растению, осознавая всю нелепость происходящего: я притворился, будто повредил ногу, и хромал пару недель. В первый раз за все это время растение зацвело, произведя небольшой белый бутон, похожий на цветок лимона. Лепестки вскоре опали, и вырос крохотный плод, чуть меньше вишни. Вскоре он созрел, приобретя оливково-зеленый оттенок с золотыми прожилками.
Я решился сорвать и съесть эту ягоду, приняв все меры предосторожности. Мякоть была удивительно горькой. Я никогда не пробовал опиум и потому не могу сравнить их действие, но подозреваю, что эффект был похожим. В этом необычном состоянии я обнаружил, что путешествую по собственному телу: мои вены — красно-золотые, и по ним, словно лава, несется кровь, позвоночник — горный хребет, легкие — катакомбы. Я пронесся по всему телу до большого пальца левой ноги и обнаружил там ядовитые кипящие озера, от вида которых мой желудок перевернулся.
Не прошло и двух месяцев после этого видения, как я впервые почувствовал боль и припухлость на этом пальце. Врач подтвердил, что это начало подагры, от которой я страдаю с тех пор. Следовательно, видение показало мне правду, которую до этого момента не знал никто, даже я сам. Но эти сведения не были особенно поучительными, полезными или впечатляющими.
Однако после некоторых раздумий на меня снизошло озарение. Ложь, которую я распространил, касалась моего собственного здоровья, и дарованный мне секрет тоже. Возможно ли, чтобы ложь и открываемая тайна были связаны между собой и что если кормить растение определенной ложью, то мне откроется связанная с ней правда?
Мой первый эксперимент был призван проверить, действительно ли дерево обладает теми удивительными свойствами, что приписывал ему Уинтербурн. Теперь, когда я в этом убедился, я осмелился задать себе другой вопрос. Какую непостижимую тайну я на самом деле хочу раскрыть? Ответить на этот вопрос было легко. Есть одна вещь, которую я хочу, нет, которую я обязан узнать.
Последнее время я раз за разом утрачивал свою веру, по мере того как новые знания обрушивались на меня жестокой волной. То, в чем я прежде был уверен, превратилось в щепки, выброшенные приливом. Я должен был наконец выяснить, как появился человек. Сотворен ли он по образу и подобию Божьему и подарен ли ему весь мир или же он подверженный самообману потомок гримасничающей обезьяны? Если я узнаю это, мой бушующий разум успокоится. Я верну себе душевное спокойствие или вновь предамся отчаянию.
Фейт замерла, уставившись на страницу. Она была в ужасе, как будто отец разрыдался прямо на ее глазах. Вера преподобного всегда казалась ей твердыней, напоминающей утес. Она и не подозревала, какие сомнения тайно пробурились в сердце этого утеса. Это было словно узнать, что Бог перестал верить в самое себя.
Я принял решение вырвать эту тайну у дерева. Это успокоит не только мой мятущийся разум, но и всех тех, кто мучился подобным образом, страдая и сомневаясь. Если я хочу открыть тайну происхождения человека, значит, моя ложь должна иметь отношение к тому же вопросу. Чтобы проникнуть в столь глубокую тайну, мне нужно изобрести монументальную ложь и заставить поверить в нее как можно больше людей. Так появился мой великий замысел — я увидел, что мне нужно сделать. Я пользуюсь уважением как ученый-естествоиспытатель, мне доверяют, со мной советуются. Если я сделаю те или иные заявления, мне поверят. Если я предъявлю окаменелости или другие находки, их не станут подвергать сомнению. Я могу фальсифицировать их, и никто ни в чем не усомнится.
В интересах истины я готов солгать. Я обману весь мир, а потом явлю ему знание, которое принесет пользу всему человечеству и, возможно, спасет наши души. На какое-то время я взбаламучу воду, чтобы потом она стала совершенно прозрачной. Я возьму в долг у банка правды, но в конце верну то, что взял, с процентами.
— Нет, — прошептала Фейт. — Нет-нет-нет.
Но следующая страница и еще одна были тщательно исписаны подробностями его фальсификаций. Там были аккуратные эскизы окаменелостей до и после его трудоемкой обработки. Самый большой рисунок демонстрировал его величайшую находку, нью-фолтонского нефилима, в том виде, каким он был до того, как преподобный смонтировал его. Не крылатое плечо человека, а слабый след окаменевших перьев, приклеенный к каменному плечу другого существа, — подделка была просто блестящей.
«Придумайте ложь, в которую люди с легкостью поверят, — было написано под рисунком. — Они будут цепляться за нее, даже если ее опровергнут прямо у них под носом. Если кто-то попытается открыть им истину, они ополчатся на него и будут драться зубами и когтями».
И он придумал такую ложь. Прекрасное доказательство правдивости библейской истории о нефилиме. Фейт вспомнила пожилого джентльмена в доме Ламбентов, который так пылко защищал находку отца и был преданным его сторонником. Нефилим стал спасательным кругом в жестоких морях нахлынувших сомнений. Конечно, люди уцепились за него. Скандал, протесты, обвинения в подлоге… значит, это все правда. Ее отец действительно подделывал ископаемые. Он действительно лгал насчет своих открытий. Он действительно обманывал друзей, коллег, семью и весь мир. Ничто менее значимое не могло бы убедить Фейт. Ничто, за исключением этого признания, написанного аккуратной отцовской рукой. Она больше не чувствовала ни ужаса, ни изумления, только мрак, распространявшийся вокруг нее. Какая-то хрупкая ее часть беспомощно кружила в этом мраке, билась, словно голубка в темном склепе, и плакала: «Кто же этот человек? Кого я любила все эти годы? Неужели я совсем его не знала?»
Но она правда любила его. Она любила его слишком сильно и слишком долго, чтобы отказаться сейчас от этой любви. Она была крепко привязана к нему и сердцем, и душой. Фейт прижала дневник к груди и зажмурилась. Она представляла, как он пробивается к правде сквозь ядовитые джунгли обмана, опасности и всеобщей неприязни, отважный и одинокий. До чего он был одинок, пытаясь сохранить все в тайне!
— Ты сделал это, чтобы помочь человечеству, — прошептала Фейт. — Они не понимали тебя, но я понимаю. — Она могла простить его, даже если другие и не могли. Это делало отца более похожим на простого смертного, более близким ей.