Дерево с глубокими корнями: корейская литература
Шрифт:
Обычный деревянный навес у входа на поле, под этим навесом хозяева сортируют и раскладывают по коробкам кисти ягод. Тут же рядом, на помосте, устланном брезентом и соломенными циновками, играют или спят маленькие дети, престарелый дед с каким-то приятелем пьет чай. Пожилая тетушка — адюмани, разбиравшая ягоды, увидела меня и приказала молодому парню, очевидно, сыну, повести на плантацию и показать ее. И я пошел с ним, любуясь висящими на протянутых меж бетонными столбами проволочными нитями тяжелые, налитые гроздья виноградных кистей, и мог выбрать покупку прямо с лозы.
Виноград еще не сошел, еще громоздятся
Весной я видел, как садовник закрывал пакетом грушевую завязь на ветке — упрятывал будущую грушу в бумажный домик, приматывал проволочкой края пакета к черенку еще зеленого плода. Это чтобы потом, подрастая, он не стал добычей червяка или жадной птицы. Так в Корее выращивают почти каждую грушу: завернув ее в плотный пакет их двух слоев бумаги. И висят на причудливых, раскидистых деревьях бумажные пакеты до самой осени, когда начинается сбор груш.
Правы ли корейские садоводы, доводя до такой щепетильности дело выращивания своей любимой груши? Не вольнее было бы груше расти на солнечном свете, омываемой струями дождей, овеваемой прохладными ветрами горных долин? Тем более что мне приходилось пробовать самые первые груши нового урожая — это были груши, выращенные именно на воле, без того, чтобы их упрятывать в бумажные домики… Вид этих плодов был намного веселее: чистая звонкая медь и бронза! А по вкусу они мне показались слаще и сочнее, чем выращенные в пакетах.
Я думаю, что естественная красота, райская красота деревьев, отягощенных зрелыми плодами, стоит ничуть не меньше, чем сами плоды. Мы в этой жизни рождены быть не только потребителями, пожирателями плодов. Красота, которой Природа наполнила мир — это также дар Божий, пища духовная. И, не приняв этого дара, мы не вполне можем быть людьми. Больше пищи для желудка — это хорошо. Корейцы ведь говорят: будем сыты — будем живы. Но ведь и для души нужна обильная пища!
Осень обнажает яблоневые сады Ангсонга, и остаются на безлистых ветках красные шарики поздних яблок. Осень постепенно стирает с полей их зеленое сияние. Поля вначале как бы блекнут — и вдруг однажды наливаются новым сиянием. Это цвет чистого золота, сверкающего на солнце: хлеб созрел. Корейский хлеб — рис.
Теперь, осенью, я часто вижу одного крестьянина, который выходит на край своего поля и, присев на корточки, с задумчивым видом обозревает созревшую ниву.
А я помню этого крестьянина, когда летом, вручную пропалывая густо заросшее поле, он двигался вдоль рядов всходов так же, сидя на корточках. Объедаемый комарами и мухами, торопливо работал и наспех отмахивался от них пучками травы — и громко при этом говорил сам с собою, а время от времени тяжко, непроизвольно стонал… Вокруг него никого не было: только я проходил мимо, скрытый от его взгляда высокими тростниками, среди которых вилась узкая тропинка по берегу реки.
Теперь крестьянин был тих и спокоен. Он был того возраста, который можно считать осенью человеческой жизни. Он уже не выглядел молодым, но еще не был старым… Человек
Корея всю свою прошлую историю была сельскохозяйственной страной. И корейцы в большинстве своем были мирными крестьянами, кормившими страну и себя неустанным трудом на залитых водою рисовых полях. Крестьянская жизнь, целиком связанная с тем, что происходит в круговороте природы, была наполнена поэзией и философией времен года.
Красота мира и тяжелый труд. Движение дней жизни в одну сторону — старение, не омоложение. Осень, урожай, движение к цели — и навсегда прошедший, необратимый год… Вся эта философия диалектики природы свойственна корейской душе.
И я ощущаю весну, лето, осень и зиму так же, как и всякий кореец. Благо приносящий порядок смены времен года… Все справедливо. Но почему-то слегка грустно. И в особенности эта грусть становится заметной к осени.
Может быть, оттого что как-то очень незаметно настала тишина над золотыми полями и заметно поржавевшими лесами? Не слышно певчих птиц, уже насовсем в этом году замолкли цикады. И птица сотёк-се, унылая и монотонная корейская иволга-печальница, перестала издавать в рано наступающей холодной темноте свои бесконечные стенания.
Пришел октябрь. Он уже и раньше приходил! Первый иней засеребрился по утрам на поляне перед домом. С этой поляны ровными слоями сняли травяной дерн и, увязав его в квадратные тюки, увезли куда-то. Поляна после этого стала выглядеть так, как будто на ней расстелили полосатый коврик.
Довольно большая толпа пожилых адюмани приходила делать эту работу по переделке луга в полосатый коврик. Это были шумные, загорелые тетечки с морщинистыми лицами — тоже осеннего возраста — в ярких цветастых рубахах, в просторных шароварах, накрытые широкими соломенными шляпами, подвязанными большой косынкой. Мне случалось и раньше видеть подобных адюмани на газонах Сеула, и в других городах: они там что-то делали, продвигаясь на карачках дружными гусиными стаями… И, глядя, как они шустро работают, эти городские тетки, припав к самой земле, я еще раз убеждался, что корейский человек в духе своем и по крови своей — крестьянский человек, полевой работник.
А вот и мой крестьянин, человек осеннего возраста, пришел ранним октябрьским утром на свое поле. Вернее — он приехал на маленьком рисоуборочном тракторе-комбайне.
Он осторожно подвел машину к рисовой ниве и, вытянув откуда-то серп, вручную выкосил небольшую площадку на самом углу поля. Туда, на этот выстриженный пятачок, крестьянин ввел комбайн и неторопливо, тщательно настроил его для уборочной косьбы. Он повел машину по прямой линии, делая первый ряд — и сбоку от нее оставалась ровная стенка еще не скошенного риса, а сзади, на ровной стерне, протягивалась лента аккуратно уложенного комбайном валка.
Так и поработал крестьянин часок по утренней рани, а ровно в восемь остановил машину и достал свой досиро — термосок с горячим завтраком. Усевшись на свежескошенный валок, человек неторопливо позавтракал. Тут выглянуло солнышко над соседним холмом и осветило все небольшое рисовое поле нашего крестьянина — и его желтенький комбайн, и белую миску с рисом, из которой он ел, и все его морщинистое смуглое лицо… Он невольно прижмурился под яркими лучами — казалось, ласково улыбнулся солнышку.
<