Деревянная пастушка
Шрифт:
Огастин же совсем не понимал, что творится с Ри, он парил в облаках, а возможно, мозги у него забило песком — считайте, как хотите, — и сейчас он видел лишь, что Ри приплясывает на крыльце, радуясь идее, которая родилась у нее во сне и в успехе которой она не сомневалась.
Ночью ей приснился золотой, заколдованный, сказочный дворец с рядами красивых мраморных колонн, которые было так приятно гладить, и она в этом дворце вдруг превратилась в ослепительно прекрасную, сказочную принцессу и перед ней на коленях стоял принц. Когда она проснулась, план ее был почти готов. Заколдованный дворец — это не иначе как «Большой дом Уорренов» (ведь от этих развалин веяло такой романтикой!). Так вот, сегодня они с Огастином пролезут сквозь кустарник и заберутся туда, где многие годы не ступала ничья нога, и там сон ее станет явью… Следуя этому плану, она извлекла Огастина из его домишка и, блестя глазами, заявила ему, что надоели ей эти скучные старые леса, а потому она придумала нечто совсем другое.
Когда упирающийся Огастин (а он понимал, что не имеет права так рисковать: они же могут попасться!) спросил, какого черта ей понадобилось в этом доме, она скорчила таинственную физиономию и заявила, что там полно призраков и она надеется увидеть привидение, а увидеть привидение было для нее, судя по всему, пределом мечтаний!.. Его колебания явно огорчали девушку — в глазах ее вдруг появилась такая мольба, что он наконец сказал: «Хорошо».
10
Когда Огастин поднял Ри на руки, чтобы перенести через канаву, окружавшую владение Уорренов, ее дыхание прохладным дуновением коснулось его щеки — какой же, значит, стоит зной! Увы, на земле никуда не денешься от жары — даже здесь, в гуще деревьев, оба они взмокли от пота. То ли дело в открытом море, где даже в тропиках прохладнее, чем в этой парилке; залезть бы сейчас на грот-мачту, в чрево приспущенного паруса — не то стоишь, не то полулежишь, прижавшись спиной к парусине, чувствуя под ногами гик, наслаждаясь прохладой овевающего тебя воздуха… Правда, был такой случай, когда шкипер шутки ради круто развернул судно и Огастин едва успел очнуться и сообразить что к чему, иначе лететь бы ему прямиком в океан!
При этом воспоминании он громко расхохотался, но Ри сжала ему пальцы, требуя молчания (и она была совершенно права, ибо в лавчонке через дорогу мог кто-нибудь находиться и услышать их, а ведь никак нельзя, чтоб их слышали).
Когда они наконец пробрались к дому, Ри до того не терпелось в него попасть, что Огастин отодрал прогнивший ставень и, приподняв ее как перышко, поставил на подоконник, но при этом так подтолкнул, что она потеряла равновесие и растянулась плашмя на полу. Джинсы на ней были слишком узкие и непрочные — они лопнули, и сквозь дырку на заду бледно засветился никак не вяжущийся с таким костюмом крепдешин. Она поднялась на ноги и, вытирая пот, стекавший в глаза, выпачкала себе лоб, ибо пол, на который она свалилась… Но не успел Огастин и рта раскрыть, чтобы посмеяться над ней, как она прижалась своим перепачканным личиком к его боку и зашептала напряженным тоненьким голоском, словно много раз репетировала эту фразу: «Одни — только ты да я».
И умолкла: где же эти золоченые сказочные залы, которые она ожидала увидеть? Они стояли в темноте — свет проникал сюда лишь сквозь окно с выломанным ими ставнем, в которое заглядывал теперь казавшийся прозрачным на ярком солнце плющ. От резкого перехода со света в полумрак глаза Ри сначала вообще ничего не видели, но теперь зрение стало постепенно возвращаться к ней: нет, никогда за всю свою жизнь не доводилось ей находиться среди такой грязи, она даже не представляла себе, что такое может быть! Паутина, вся в затейливых фестонах, гирляндами свисала с потолка. Густая пыль затянула стены и полки, сгладив все края и углы лепных карнизов, — всюду мягкие волны тяжелого матового шелка, (пока вы не дотрагивались до них) и слабый, но отвратительный запах. Мебель почти вся исчезла — осталось только несколько предметов обстановки, слишком массивных и уродливых, чтобы их вывозить… Пружины углового диванчика торчали из обивки, и на одной, из спиралей лежал оскаленный труп крысы.
Пыль покрывала пол таким толстым, мягким слоем, что Огастин и Ри ступали по ней, как по снегу. И Ри (подобно пажу из известной баллады) старательно ставила свои маленькие ножки в его большие следы. Так они продвигались вперед, эти двое, и всюду на нижнем этаже царил мрак, окна были закрыты ставнями, пол закрывал ковер из пыли, а зловоние кое-где стояло такое, что дух захватывало.
Они вышли к лестнице. Изящные, тонкие, как кружево, перила были липкие от грязи, точно недоеденная конфета, но за них приходилось держаться, если ты хотел попасть наверх, так как многие ступеньки либо подгнили, либо вообще отсутствовали.
Наверху света было больше, но смотреть было не на что, если не считать припорошенных пылью дохлых мух: они лежали кучками, будто кто-то их старательно сгреб; мушиные крылышки тотчас прилипали к влажной от пота коже, точно перья к дегтю. Лишь на самом верху, на чердаке, набрели они наконец на что-то представлявшее хоть какой-то романтический интерес — там оказался чуланчик, забитый газетами времен Гражданской войны (Огастину говорили, что последний из Уорренов был убит в той войне и с тех пор дом пустовал). Но и газеты рассыпались в прах, как только вы к ним притрагивались.
Почти не разговаривая, с каждой минутой чувствуя себя все более подавленными, они переходили из одного чердачного помещения в другое, шагая под гигантскими грибами, выросшими там, где не хватало черепиц, по полу, усеянному пометом летучих мышей и сотен побывавших здесь птиц. Внезапно перед ними возникла дверь, они с большим трудом открыли ее и… У ног зияла пропасть: они стояли на шатких остатках обгоревшего крыла здания.
Почувствовав приступ дурноты, боясь упасть, Ри в страхе попятилась, но Огастин продолжал стоять на самом краю, глядя вниз. Ри протянула дрожащую руку, чтобы поддержать его, но не могла заставить себя сделать хоть шаг — ненавидела себя за трусость, чувствовала, что умрет, если он полетит вниз, и… в то же время испытывала странное желание столкнуть его. А Огастина работа на паруснике, когда он лазал по мачтам, окончательно вылечила от головокружения, и сейчас, увидев, как Ри позеленела от страха, он решил показать себя и, ступив на обугленную, качающуюся балку, принялся балансировать на своих привыкших к морской качке ногах над трехэтажным провалом в пустоту… Ри, как ребенок, сунула грязный кулачок в рот и закричала.
Когда Огастин, целый и невредимый, вернулся, смеясь, на твердую почву, это уже был Конец! Ри так на него обозлилась, что изо всей силы пнула его в коленку, глаза ее были полны слез, но она сдерживалась, чтобы не расплакаться, и от усилий вдруг заикала. Они пошли вниз. В молчании (если не считать ее икоты) вылезли из окна, через которое сюда проникли, — только на этот раз она не позволила, чтобы он ей помогал. И так же в молчании (если не считать ее икоты) расстались. Но как только он исчез из виду, она дала волю слезам.
До чего же все ужасно, и какой ужасный он, этот Огастин!
11
Порою Огастин начинал всерьез тосковать по «Элис Мей». В этот отшельнический период его жизни без дел и событий Огастином нередко с такой силой овладевали воспоминания, что даже здесь в своей хижине, далеко от моря, он вдруг слышал хлопанье парусов. На другое утро после неудачного посещения «сказочного дворца» он сидел на своем единственном стуле, дожидаясь появления Ри (а Огастин с читал, что она непременно появится, несмотря на устроенный вчера тарарам), и от нечего делать листал оставленный кем-то в уборной — для практических целей — каталог фирмы «Сирс-Робак». Переворачивая страницы, он накал на рекламу зюйдвесток и непромокаемых плащей… И в нос ему ударил запах соли, а пол закачался под ногами, и ему отчаянно захотелось снова попасть на корабль, очутиться среди взрослых мужчин. Позвякиванье собачки, когда крутишь рукоятку лебедки; запах стокгольмского дегтя, когда промазываешь юферсы, или льняного масла, когда натираешь мачты, а потом карабкаешься по выбленкам и целый час стоишь на вахте в вышине…