Держава (том второй)
Шрифт:
— Что касаемо врагов внутренних, то я полностью полагаюсь на вас, Вячеслав Константинович, — благожелательно окинул взглядом дородную фигуру министра, затянутую в чёрный сюртук и белоснежную манишку с галстуком–бабочкой.
— Благодарю вас, ваше величество, пригладил густые, седые усы Плеве и победно глянул на уныло сидящего военного министра.
____________________________________________
Полковник Яблочкин пригласил на совещание офицеров своего полка.
— Господа, — торжественно начал он. — Хочу довести до вашего сведения, что нашим подпоручикам высочайше жалованы чины поручиков, — поднявшись, под аплодисменты офицеров полка, пожал руки покрасневшим
«Вот где Глеб врагов в капусту рубит, вернее, в гаолян, — мысленно хмыкнул Аким.
— В резерве 4-й корпус Зарубаева, — продолжал доклад полковник. — Сибирская казачья дивизия генерала Самсонова ведёт разведку на фронте корпуса Штакельберга, а отряд генерала Ренненкампфа прикрывает наш левый фланг. Таким образом, Маньчжурская армия занимает линию в 200 вёрст.
— Эта, так называемая «кордонная система» ведения боевых действий давно раскритикована военной наукой, — поднялся со своего места Зерендорф. — Извините, Владимир Александрович, но нам об этом ещё в Павловском училище втолковывали, — покраснел от своей смелости погуще, чем при известии о присвоении чина поручика. — Рубанов подтвердит, — сконфуженно сел на место.
— Подтверждаю, — разрядил обстановку Аким. — Будущий генерал Зерендорф дело говорит.
— Господа, да об этом всем известно, но генерал–адъютант Куропаткин определяет свои действия в зависимости от операций японцев, и готов отразить их в любом месте, — постучал пальцем по карте Яблочкин.
— Но может, адмирал Алексеев всё–таки уговорит Куропаткина дать бой, — взял слово Зозулевский. — Ведь мы получили уже три поражения, пора и побеждать.
— А чтоб побеждать, — прекратил демагогию полковник, — вам, господа офицеры, приказываю и настоятельно рекомендую целеустремлённей заниматься с прибывшим пополнением, и нацеливать на это старослужащих солдат и унтер–офицерские кадры, — с металлом в голосе произнёс он.
— Владимир Александрович, разрешите обратиться с просьбой.
— Обращайтесь, господин поручик, — порадовал сердце Рубанова, приятно звучащим новым чином, полковник.
— В соседнем 12-м полку служит нижний чин из моей деревни Рубановки. Так совпало, что здесь двое солдат–земляков. Вместе они и воевать храбрее станут. Нельзя ли перевести рядового в наш полк?
— Фамилия?
— Дришенко Артём. Да буква «ш» там, с улыбкой упрекнул развеселившихся офицеров.
— С такой фамилией, это будет храбрый боец, — вытер выступившие от смеха слёзы Яблочкин, подумав, что иногда, дабы расслабиться и подбодрить личный состав, следует использовать даже малоумный повод. — Посодействую вашей просьбе, поручик, — благосклонно кивнул офицеру.
«Смех благоприятно действует на исполнение желаний и просьб, — засыпая ночью, подумал Аким.
А во сне кружил в вальсе Натали… Сначала шёл длинным коридором с белым мрамором стен. Затем поднялся по широкой белой лестнице вверх и встретил её. И тут же услышал музыку… И любовался женской фигурой в белоснежном платье… Она была в полумаске. Но глаза… С чем можно сравнить её глаза? Лишь с осенью… С нежностью жёлтой розы… Словом — с безысходной тоской безответной любви… И он кружил её в вальсе… В огромном беломраморном зале. И шлейф длинного платья кружился вместе с ней. И жёлтая роза разлуки в высокой чёрной причёске. И руки в белых перчатках касались золота погон на белом его мундире. Всё быстрее кружилась белизна стен и жёлтая роза разлуки… И эти глаза… И звуки вальса… И вдруг пошёл снег… И со снежинками, тихо падали жёлтые листья… И головокружение вальса… Среди белых снежинок и жёлтых листьев… Зима и осень! Холод и уходящая нежность тепла! И белые руки на золоте погон. И жёлтые глаза сквозь белую маску… И полёт снежинок… И медленно падающие жёлтые листья… И звуки вальса…
И ЛЮБОВЬ…
И РАЗЛУКА…
Он не знал, что Натали в эту ночь, находилась почти рядом.
Не в Петербурге, а в Ляояне.
Но одета была не в белоснежное бальное платье, а в серую форму сестры милосердия, с красным вышитым крестом на белом фартуке.
А ещё через день в его руки попало стихотворение неизвестного поэта Николая Гумилёва, где автор полностью выразил его чувства к Натали. Аким поразился в душе, что и другие способны не только чувствовать как он, но даже описать это настроение.
Сидя на самой верхушке заросшей чахлой травой сопки, с торчащими тут и там редкими деревцами, он достал потрёпанный журнал, и, раскрыв его на нужной странице, читал, временами отрывая взгляд от строк и устремляя его то на синий блеск обнажённого солнцем, чужого неба над головой, то на серый блеск гранита, обнажённого дождями в расщелинах сопки:
Когда, изнемогши от муки, Я больше её не люблю, Какие–то бледные руки Ложатся на душу мою. И чьи–то печальные очи Зовут меня тихо назад, Во мраке остынувшей ночи Нездешней мольбою горят. И снова, рыдая от муки, Проклявши своё бытиё, Целую я бледные руки И тихие очи её.«Я бы написал: «…Целую я белые руки и жёлтые очи её», — подняв руку, дотронулся до неба. Во всяком случае, так показалось ему. — Этому несчастному Гумилёву повезло больше. Женщина позволила целовать руки и глаза… Я всё бы отдал за это…».
____________________________________________
У Натали читать стихи времени не имелось.
Лазарет пехотной бригады, стоявшей биваком под Ляояном, начальник санитарной части армии направил в Восточный отряд генерала Келлера, где ожидалось наступление армии Куроки.
Весь день она вместе с бригадным врачом, его помощником и двумя младшими врачами, укомплектовывала лазаретное имущество.
Не хватало бинтов и лекарств, которые следовало получить на интендантском складе.
Город окутал густейший слой пыли, поднятой ветром и копытами сотен животных, перевозивших по Ляояну телеги, арбы и двуколки.
С трудом отыскав за вокзалом нужный медицинский склад, состоящий из сотен накрытых брезентом мешков под кое–как сколоченным навесом, лазаретные повозки, загрузившись, направились к принадлежащему Красному Кресту домику, окружённому серым прогнившим забором и серыми от пыли деревьями.