Держава (том второй)
Шрифт:
В ту же минуту, из переулка, чёртиками выскочили ещё два китайчонка с навешенными на коромысла корзинами и, разложив их у ног военных, начали бойко предлагать товар.
— Каспадин офицела, — дёргал одной рукой за штанину ефрейтора китайчонок, — купи зелкальце своей мадамке, — другой рукой черпнул из корзины несколько маленьких зеркал. — А вот веел. Обдувает — замёлзнуть мона, — видя, что «офицел» не запал на зеркальце, предложил ему веер.
— Каспадин енелала, купи калёных бобов, — тормошил Акима другой торгашёнок. — Осень вкусни, — сидя на корточках, предлагал товар. — Или глиняную миську
— Из собачки что–нибудь вкусненькое есть? — лишь бы отвязаться, пошутил Аким, оглядываясь по сторонам.
— Собаська, собаська, — обрадовался китайчонок с косичкой. — В той лавке собаська вкусьня, — тыкал рукой в дом с золотыми иероглифами на синем полотнище. — Вкусьня–превкусьня, — пустил он слюни.
— Тьфу, прости осподи, — сморщился Козлов, — будто о поросёнке говорит, — слюни–то распустил, — вытаращил глаза на погонщика с верблюдом. — Вот так конёк–горбунок, — проводил его взглядом, отвлекшись на скрип колёс нагруженной мешками арбы, и весело заржал от вида трёх бредущих друг за другом осликов с поклажей.
— Ну–ка, мелочь неумытая, геть отсюда, — услышали басовитый голос, который словно ураганом смёл китайчат с их коромыслами и корзинами. — Мсье Рубанов?
— Герцог Игнатьев?! — обрадовался Аким. — Чую, пажеским духом запахло, — обнял давнего знакомого. — Кого здесь только нет, — удивлялся Рубанов, дружески хлопая по плечу графа.
— Смею доложить, даже верблюды имеются, о коих в книжке читал, вытянувшись, тряхнул эрудицией Козлов.
— Видишь, не только герцоги в этих местах водятся, — ухмыльнулся Аким.
— И офицеры в сиреневых френчах попадаются, — показав ефрейтору кулак, заржал Игнатьев, но резко оборвал смех, заметив малиновый помпон на эфесе шашки. — Рубанов! Да ведь «клюкву» следует торжественно обмыть, чтоб разрослась в третью степень, — с завистью прочёл на эфесе: «За храбрость». — Оказывается, ты не только пажей топишь, но и япошек, в Ялу. За Тюренченское дело получил? Как понимаю, в гостинице «Бодун» ты не устроен?
И на отрицательное покачивание головой продолжил:
— И не устроишься. Постояльцами заняты не только номера, но даже вестибюль и кладовки, — вновь оглушительно заржал он. — А у меня зарезервирован целый номер на одного… Приглашаю от всей души. И денщика в каморке поселим.
— Вот это апартаменты, — восхитился Рубанов, обозревая огромную комнату с распахнутым окном.
— Проветрю и марлей завешу, а то всякой неуставной дряни налетит…
— Да уже налетело, отмахнулся от жирной мухи Аким.
— Кровати сдвинуты. Сейчас с помощью денщика растащим их к стенам, и отдыхай сколько хочешь. До меня, видать, оргию устраивали с мадамами, — мечтательно произнёс Игнатьев. — Война, брат…
Вскоре сидели за уставленным бутылками и блюдами столом, ведя неспешные разговоры.
Поужинавший Козлов размеренно храпел в каморке.
— Я числюсь младшим артиллерийским офицером в корпусной батарее Штакельберга, — пояснил граф. — Его приказом, мы приданы дивизии генерала Гернгросса. За шрапнелями приехал. Может, наступать скоро начнём? — вопросительно глянул на Рубанова.
— Когда–нибудь обязательно начнём, — утвердительно произнёс тот. — Кстати, в буфете мукденского вокзала офицеры шепчутся, что корпус Штакельберга вскоре направят на выручку Порт—Артура.
— Значит, так оно и будет, — хлопнул по коленке ладонью Игнатьев. — Это в Европе источник информации — газеты, а здесь — Восток. У китайцев — базар, у русских — вокзал. Кстати, все местные рикши бурно обсуждают маршрут похода. Как только генштабисты нанесут их выводы на карту, так и в путь, — заржав, вновь шлёпнул ладонью о колено. — Ведь у меня троюродный брат — мукденский генштабист. Он и посодействовал в получении этого шикарного номера. Думаешь, китайский распорядитель узнал, что я граф, и этот дворец подсубботил? Хрена!
— Полагаю, дал ему взятку борзыми щенками… Подрастут — отведаешь… А пока — за победу! — поднял стакан с вином Аким, прислушиваясь к диким воплям из соседнего номера.
— Офицеры гуляют! — хохотнул Игнатьев. — Война, брат, — отчего–то вздохнул он.
— Пока не война, а позорище! — нахмурился Аким. — Японская артиллерия долбит нас с закрытых позиций… За сопкой поставят пушки и палят, невидимые и недоступные для наших пушкарей.
— Вот черти косорылые, — в сердцах опрокинул в себя ещё один стакан Игнатьев. — А ведь наш артиллерист, подполковник Пащенко первый разработал теорию перекидного огня…
— А на практике применили обученные немецкими военными, японцы, — разлил по стаканам вино Аким, вновь прислушавшись к дикому воплю, ругани и смеху из соседнего номера.
— А вы, многоуважаемый Аким Максимович, за солдатскими сапогами прибыли или шинелями? — с явным сарказмом поинтересовался граф.
— Не за тем, не за другим, весьма многоуважаемый Сергей Рудольфович. Самому следует приобуться–приодеться, — вытащил из–под стола ногу в солдатском сапоге, одновременно кивнув на спинку стула с сиреневым кителем. — Да и рубаху денщик подарил, — хохотнул Аким. — Мы с Зерендорфом вовремя лишнюю форму на хранение отправили. Завтра пойду склад искать.
— А чего его искать? — в свою очередь разлил по стаканам вино Игнатьев. — Я сам вчера там сапоги взял, — тоже выпростал из–под стола ногу, — и китель. Прежний не кровью, как герои, а вином залил… Ну и орут эти заготовители, транспортники и, как их, интенданты.
— Словом, все армейские фарисеи, — подытожил Рубанов, с улыбкой глянув на открывшего рот графа. — Не надо было занятия в корпусе пропускать, — добродушно упрекнул его, чуть не оглохнув от гомерического хохота.
— И на хрена нам эта желтороссия? — отсмеявшись, начал философствовать Игнатьев. — Сибирь ещё не освоена, так Ялу им подавай, — кивнул в сторону запада, где, по его понятиям, находился Петербург. — Да за троюродным братом ещё черти меня понесли, — расстроено вытянул стакан с вином, громко крякнув.
— Значит, мы едим утку, а не собачку, — пришёл к выводу Аким, — рассмешив опьяневшего голиафа. — Каковы бы, Сергей Рудольфович, не были причины войны, мы с тобой — русские офицеры, которых обучали побеждать любого врага, тем более не уступать ему в храбрости и умении воевать. Наша офицерская честь не позволяет нам отступать и проигрывать баталии.
— А генеральская — позволяет. Как говорит мой брат, капитан генерального штаба Игнатьев, генерал Куропаткин взял за пример кампанию 1812 года.