Державин
Шрифт:
«Он был крайне болен, — предварял сообщение о смерти генерал-аншефа адъютант его штаба Бушуев, — и вчерашний вечер мы были в крайнем смущении о его жизни, но сегодня смог он подписать все мои бумаги с великим трудом. Он приказал о сём таить, однако ж я, по преданности моей к вам, не могу от вас того скрыть». Бибиков сам прекрасно понимал своё положение и за два дня до кончины писал по-французски Екатерине II: «Если бы при мне был хоть один искусный человек, он спас бы меня; но, увы, я умираю вдали от вас...»
Сквозь слёзы на лице глядел Державин на грозовое, клубящееся дымными горами весеннее небо. Он привязался к Бибикову, полюбил его как отца — за мужество, твёрдый нрав и доброе сердце, за благоприветливость и безмерную заботу о подчинённых. Не стихи, а слова признательности приходили нестройною толпою:
Не показать моё искусство, Я днесь теперь пишу стихи, И рифм в печальном слоге нет здесь; Но вздох, но знак, но чувство лишь Того тебе благодаренья, В моём что невместимо сердце, Я здесь изобразить хочу. Пускай о том и все узнают: Я сделал мавзолей сим вечный Из горьких слёз моих тебе.5
После поражения под Татищевой Пугачёв бросился через Общий Сырт к селениям и заводам на реке Белой, но подполковник И. И. Михельсон понудил его вернуться к Яику. Тогда, овладев крепостью Магнитной, крестьянский царь перешёл через Уральские горы в киргизскую степь и взял несколько укреплений по Уйской линии. Однако 21 мая под крепостью Троицкая увеличившаяся до И—12 тысяч человек при 30 пушках пугачёвская армия была наголову разбита генералом де Колонгом. Как сообщал де Колонг, «сколько сам злодей ни усиливал свои отчаянные силы, разъезжая на подобие ветра, удержать и удерживать, однако, остался рассыпанным так, что вся толпа ево раздробилась на малые партии и в разные дороги принуждена обратиться в бег». Потеряв до четырёх тысяч только убитыми, три тысячи пленными и лишившись 28 пушек, Пугачёв на следующий день был настигнут Михельсоном и снова потерпел поражение. Он ушёл лишь с осьмью казаками и пропал из виду.
Принявший после кончины Бибикова воинскую команду и казанскую секретную комиссию, князь Щербатов ожидал, что теперь-то Пугачёв кинется к Узеням, и торопил Державина укрепить пикеты по обеим сторонам Волги, составить от Иргиза до Яика цепь из фузелерных рот и донских казаков. Снова тревожно стало на Средней Волге. После занятия Мансуровым Яицкого городка казаки, ушедшие в степи, подняли восстание среди оренбургских и ставропольских калмыков. Теперь уже Кречетников, недавно ещё издевавшийся над Державиным, посылал ему из Саратова одно письмо за другим, взывая о помощи.
Каратели расправлялись с захваченными повстанцами. В Оренбурге скопилось так много колодников, что из Казани выехала специальная комиссия во главе с Луниным и Мавриным. В Малыковке Державин с утра до ночи разбирал дела пленённых пугачёвцев. Серебряков привёз с Иргиза очередную партию несчастных. Иные облыгали друг друга, но большинство держалось твёрдо, удивляя гвардии поручика силою духа.
Серебряков ввёл очередного пленника — яицкого казака, заросшего до самых глаз чёрным волосом.
— Переветник его глупского величества... — тяжело глядя на пугачёвца, доложил он. — Допрошен на Иргизе. Очюнно врёт и сам не ведает что... Будешь говорить правду?
Охрак кровию был ему ответом.
— Это мелкая сошка... Распетлять и высечь простым кнутом. Кто там ещё?
— Злодей Мамаев. Был приближен к самому Пугачёву и творил с ним неслыханные дела.
Мамаев, тощий, борода с сивизной, был уже так замучен допросами, что совсем запутался в показаниях. Он еле держался на ногах, и от побоев в горнице его сгадило. Сперва он признался Державину, что служил у Пугачёва кабинетным секретарём, что вместе с ним они бежали из Казани и по дороге заезжали к игумену Филарету, что посылали в Санкт-Питербурх двух яицких казаков, желая извести императрицу я великого князя, а других — в Казань, чтоб отравить Бибикова...
— Вот, барин, какого я тебе изверга-то доставил... — улыбнулся всем своим страшным рябым лицом Серебряков. — Небось и меня за то, не хуже, наградою не обнесут.
Но, поняв, что бить его не будут, Мамаев тут же начал во всём отпираться.
— Ах, кровопивец! — завопил Серебряков. — Тебе сухим из воды всё одно не выйтить! Признавайся ино по-хорошему!
Державин поглядел на Мамаева, который был весь в синевах от побоев, ничего не сказал Серебрякову и вышел в соседнюю горницу. Там под стражею сидел старец Иов. Поручик уже дознался, что со своим товарищем Дюпиным он сам пришёл к бывшей под Яицким городком жене Пугачёва Устинье, объявил о своём поручении и открыл письмо к Симонову.
— Что, скитник, сибирки ожидаешь? Иди-ко замаливать грехи.
Вернувшись с Иовом, поручик грозно подступился к пленнику:
— Ну вот, ты показываешь, будто бы всё наврал на себя напрасно. А ведь вот это старец Филарет. Он сам говорит, что ты с Пугачёвым к нему приезжал. Так для чего ты меня обманываешь?
— Нет, я его не знаю!
— Как! Так вы не приезжали ко мне? — уставил на Мамаева хитрые свои очёса Иов. — Побойся бога! Лучше, дурак, скажи правду, так тебе ничего не будет.
— Виноват перед богом! — повалился в ноги Державину Мамаев. — Так и было! Мы с Пугачёвым приезжали к нему.
— Ну так врёшь, дурак! — рассмеялся поручик. — Теперь я вижу, что ты всё тут перепутал. А ведь я чуть не послал твоего вранья в Питербурх, а самого тебя не отправил в колодках в Казань! Сказывай, кем же ты был на самом деле в пугачёвской толпе?
— Писарем... — тихо выдавил Мамаев.
— Эх, Серебряков, плачет по тебе каторга! — отрывисто проговорил Державин. — Мало того, что ты грабительски народ грабил, так ещё пыткою понудил сего писаря на себя поклёп возвести!
— Делал токмо то, что всё, барин, делают, не боле, — мрачно прогудел Серебряков, поняв, что проиграл. — А ты погляди-ко лучше, как ваш брат над народом изгоняется. Истинно, кому насрано, а вам маслено!
Державин не ответил на дерзость. Он сорвал зло на Серебрякове, но оттого только, что чувствовал себя беспомощным вблизи другого, великого зла и несправедливости.
Вечером он писал казанскому губернатору фон Брандту: «Надобно остановить грабительство или, чтоб сказать яснее, беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей. В секретной инструкции, данной мне покойным Алексеем Ильичом, было между прочим предписано разузнавать образ мыслей населения. Сколько я мог приметить, это лихоимство производит наиболее ропота в жителях, потому что всякий, кто имеет с ними малейшее дело, грабит их. Это делает легковерную и неразумную чернь недовольною и, если сметь говорить откровенно, это всего более поддерживает язву, которая свирепствует в нашем отечестве».