Державин
Шрифт:
— А я вот возьму да прикажу сейчас полковнику Бошняку, — надулся до красноты вельможа, — и он за предерзостные сии речи отправит вас, прапорщик, в холодную!
— Я гвардейский офицер! — отрывисто отпарировал Державин. — И при таком намерении готов лишить вашего коменданта его пышного украшения. Но, извините, побрею его не бритвою, а шпагой! Честь имею!
Чёрные усищи Бошняка поползли вверх. Державин круто повернулся, сгоряча вылетел на улицу без шляпы. Карпицкий ожидал его перед губернаторским домом:
— Где пан думает остановиться?
— Поедем-ка, Андрей, назад в Малыковку! Здесь нам, видать, делать нечего!..
Страшный удар между лопаток едва не повалил его. Он обернулся, чтоб хватить обидчика кулаком, и... увидел такое знакомое и такое добродушное красное лицо.
— Петруха, чёрт!
Гасвицкий оглушительно захохотал:
— Гаврила! Братуха!
Они долго давили друг друга в объятиях.
— Повздорил я с вашим новым губернатором, — снова помрачнел прапорщик. — А мне позарез нужен хоть небольшой отряд...
— Да, это преизрядный задавала. И комендант не лучше, — своим добрым толстым голосом пророкотал Гасвицкий. — Я его в магистрате тут чуть не смазал... А не пойти ль тебе в контору опекунств? Начальник её, бригадир Лодыженский, — добрый мой приятель...
Коллегия опекунства иностранных, учреждённая в 1762-м году для устройства немецких и прочих колонистов, подчинялась непосредственно Питербурху, точнее, её президенту графу Григорию Орлову.
— Это дельно! — воспрял духом Державин. — Мой благодетель господин Бибиков и об этом в письме помянул. Да, вишь, стычка с вашим индюком из меня всю память вышибла...
— А после разговору с бригадиром заходи ко мне. Гляди — четвёртый от угла дом. Городок наш небольшой, всего восемь тысяч жителей, не то что Москва. Так что не заблудишься...
Державин вернулся в Малыковку, получив согласие Лодыженского выделить для его нужд фузилёрную роту [27] . Обстановка меж тем непрестанно менялась на всём обширном театре. 31 марта прапорщик получил весьма благоволительный ордер Бибикова с известием: «Злодей генералом Голицыным под Татищевой совершенно разбит...» Это был поворот во всей войне 1773—1774 годов.
27
Фузилёрная рота. — В русской армии в 1-й половине XVIII в. так называлась основная масса пехоты. В середине XVIII в. фузилёрные роты переименованы в мушкетёрские.
Князь Пётр Михайлович Голицын, сын знаменитого петровского генерал-адмирала, участвовал под началом Бибикова в польской кампании 1769—1772 годов, а затем в русско-турецкой войне. Когда 22 июня 1773 года в разгар сражения под Кучук-Кайнарджи погиб знаменитый генерал Вейсман, Голицын принял на себя командование и довёл битву до полного разгрома корпуса Нуман-паши.
Возглавивший Крестьянскую войну Пугачёв заставил дворянскую империю считаться с собой как с грозной силой. Против него были двинуты лучшие боевые генералы: Бибиков, Голицын, а позднее и сам Суворов.
11 марта 1774 года Голицын соединился с Мансуровым на Самарской линии и пошёл к Оренбургу, путь на который запирала крепость Татищевая. Собрав до 8 тысяч повстанцев при 36 пушках, Пугачёв решил дать здесь 22 марта бой главным карательным силам. Сражение, отличавшееся необычайным упорством, длилось более шести часов. Удивлённый Голицын доносил Бибикову: «Дело столь важно было, что он не ожидал такой дерзости и распоряжения в таковых непросвещённых людях в военном ремесле, как есть побеждённые бунтовщики». Потеряв всю артиллерию, до 2500 убитыми и 3 тысяч пленными, Пугачёв бежал за реку Сакмару, где Голицын настиг его и разбил вторично. С несколькими сотнями повстанцев крестьянский царь ушёл на уральские заводы. Шестимесячная осада с Оренбурга была снята...
— Ни на час не откладывая, итить освобождать Яицкий городок! Комендант Симонов с командою, как ведомо мне, едва живы от голоду и не имеют уже вовсе снарядов... — Державин обвёл взглядом сидевших в горнице: капитан Елагин, прибывший от Лодыженского с двумя сотнями солдат и двумя пушками; храбрый до дерзости Андрей Карпицкий; готовый ввязаться в любое прибыльное дело плутяга Максимов. — Ты, братец, — обратился к нему Державин, — обеспечишь нас на первый случай провиянтом. Рыльце-то у тебя ещё со времён Черняя в пушку. — Максимов при сих словах сделал на всякий случай удивлённые глаза. — И ежели сейчас пожертвуешь казне хоть сто четвертей муки, сие на твоей судьбе сказаться не замедлит!..
На другой день маленькое войско начало трудную переправу через разлившуюся Волгу. Державин вооружил полторы сотни малыковских крестьян и, кроме того, полагал присоединить на Иргизе донских казаков конторы опекунств.
С высокого левого берега прапорщик следил, как перевозят в лодках кули с максимовской мукой. К нему подскакал на мохнатой казачьей лошадке Карпицкий.
— Гаврила Романыч, объявился Иов... С письмом генерала Мансурова...
Старец — борода с прозеленью, взгляд уклончивый — поклонился в пояс, подал пакет.
Прочитав ордер, Державин с сожалением сказал Карпицкому:
— Вели, Андрей, моим именем переправляться назад. Его превосходительство Мансуров сам уже Яик освободил... — и оборотился к Иову: — Ну, старец, сказывай, почто от тебя вестей никаких столь долго не было?
— Под стражею, батюшка, под стражею у злодеев находился... — запричитал Иов, зорко поглядывая на офицера. — Чего только не натерпелся — одному господу ведомо. А Дюпина с моим тебе письмом пугачёвцы по дороге умертвили... Меня-то самого едва енерал Мансуров из челюстей смерти вырвал...
Рассказ Иова о его похождениях был сбивчив и путан. Прапорщик не верил ни единому его слову. «Как он раскольник, — размышлял Державин, — а они все подозреваются в доброжелательстве злодею, то не было ли от него вместо услуги каких пакостей?»
— Ладно! — порешил он. — Останешься покамест при мне, а там я тебе дело найду...
В Малыковке Державина ожидало сразу два известия. Одно было до крайности приятным: он был произведён за усердие и храбрость в гвардии поручики. Однако второе повергло его в печаль. Только теперь он узнал, что ещё 9 апреля в Бугульме скончался Бибиков.