Державин
Шрифт:
Когда Панин проходил мимо него, Державин с почтением взял его за руку и сказал:
— Я имел несчастие получить вашего сиятельства неудовольственный ордер. Беру смелость объясниться!
Граф удивлённо поглядел на него серыми проницательными глазами и велел идти за собой. Проходя анфиладою комнат в кабинет, Панин гневно бранил гвардии поручика за его действия в Саратове и неуважительное обхождение с комендантом Бошняком.
— Это всё правда, ваше сиятельство! — переждав окрики, ответствовал с твёрдостью Державин, чувствуя, как прихлынули к нему в решительный миг силы. Ах! Ведь правду о себе и других в сём свете высказать можно только в виде самой грубой лести! — Я виноват пылким моим характером, но не ревностной службою. Кто бы стал обвинять вас, ваше сиятельство, что, быв в отставке, на покое, из особливой любви к отечеству приняли вы на себя в толь опасное время предводить войсками, не щадя своей жизни! Так и я, когда всё погибало, забыв себя, внушал в коменданта и во всех долг присяги к обороне города.
Что-то дрогнуло в лице вельможи, и внезапно слеза пролилась из его глаз.
— Садись, мой друг, — сказал поручику Панин. — Я твой покровитель!
Камердинер доложил, что генералитет и штаб-офицеры желают его видеть. Отворились двери, и в кабинет вошли князь Голицын, генералы Огарёв, Чорба, полковник Михельсон. Голицын вскинул на него тёмные с поволокою глаза, желая понять, что произошло; Державин с весёлым видом ответствовал, что гроза миновала. За обедом Панин показал ему место против себя и говорил почти с ним одним, рассказывая про прусскую Семилетнюю войну, потом про турецкую и более всего о взятии под его предводительством Бендер в 1770-м году, чем он весьма превозносился.
После обеда перешли за карточные столы. Панин сел играть в вист с Голицыным, Михельсоном и секретарём своим, в коем поручик узнал прежнего директора Казанской гимназии Верёвкина. Он уже приметил сильное любочестие и непомерное тщеславие сего вельможи, но его слабостию не умел или не хотел воспользоваться. Державину уже казалось, что опасного обороту никакого быть не может, а как он не желал тут попусту зевать, то подошёл к графу и спросил его:
— Ваше сиятельство! Не будет ли каких приказаний? Я сейчас еду в Казань, к генералу Потёмкину...
Панин переменился в лице.
— Нет, — холодно сказал он и отворотился от поручика.
Всю осень 1774-го года Державин провёл на Иргизе, в тамошних скитах для сыску раскольничьего старца Филарета. Там поручик по неосторожности простудился и получил сильную горячку, от которой едва не умер. По выздоровлении он не был допущен, как прочие его сотоварищи, гвардейские офицеры, в Москву и весну и часть лета 1775-го года провёл в немецких колониях праздно. Наконец прибыл ордер, повелевающий явиться и Державину в первопрестольную. В дороге ему передали лестное приглашение от герольдмейстера князя Михайлы Михайловича Щербатова, получившего от государыни державинские реляции для сохранения в архиве с прочими бумагами текущего века.
При свидании с ним князь сказал:
— Вы несчастливы, поручик! Граф Пётр Иванович Панин — страшный ваш гонитель! При мне у императрицы за столом описывал он вас весьма чёрными красками, называя дерзким и коварным...
Как громом поражённый, Державин только и мог молвить:
— Когда ваше сиятельство столь ко мне милостивы, что откровенно наименовали мне моего недоброхота, толь сильного человека, то покажите мне способы оправдать меня против оного в мыслях всемилостивейшей государыни!
— Нет, сударь! — ответствовал Щербатов. — Я не в силах подать вам какой-либо помощи. Граф Панин ныне при дворе в великой силе, что я противоборствовать ему никак не могу...
— Что ж мне делать?
— Что вам угодно, — потупился князь. — Я только вам искренний доброжелатель.
Приехав на квартиру и размысля неприязнь к себе сильных людей, Державин пролил горькие слёзы.
Итак, надобно было всё начинать сызнова. Бедность вновь стучалась к нему в двери. И даже не бедность — разорение. Перед отъездом в Казань поручик по простодушию своему поручился за знакомого гвардейского офицера, который не только не расплатился с долгами, но в уклонении от платежа бежал невесть куда. Банковское взыскание было обращено на Державина, а материнское имение взято под присмотр правительства. Военная карьера была оборвана. Державин, который мог своими сообщениями двигать корпусами генералов, посылать лазутчиков, казнить смертию, допустил строевую оплошность, командуя ротой, наряженной на дворцовый караул. Сам Румянцев, великий полководец, но в отношении ученья и щегольства солдат великий педант, наблюдая из окна, полюбопытствовал, что за растяпа отдаёт толь неверные команды.
За это несчастное для себя время Державин только и успел сделать, что написал тощую рукопись под названием «Оды, переведённые и сочинённые при горе Читалагае 1774 года».
Глава третья
ВОСХОЖДЕНИЕ
Как сон, как сладкая мечта,
Исчезла и моя уж младость:
Не сильно нежит красота,
Не столько восхищает радость,
Не столько легкомыслен ум,
Не столько я благополучен:
Желанием честей размучен;
Зовёт, я слышу, славы шум.
1
28
Херасков Михаил Матвеевич (1733—1807) — писатель, драматург, видный деятель масонства. До того как быть директором Московского университета (1763—1802, с перерывами), издавал журналы «Полезное увеселение», «Свободные часы». В историю русской литературы вошёл как крупнейший представитель русского классицизма. В его творчестве обозначилось и движение к сентиментализму. Автор эпических поэм, в т.ч. «Плоды наук», «Чесменский бой», «Россияда», а также лирических стихов, 20 пьес и пр.
29
Петров Василий Петрович (1736—1799) — поэт. Его известность началась с «Оды на карусель», посвящённой описанию придворного праздника. С 1768 г. был переводчиком при кабинете Екатерины II, её личным чтецом. В 1772—1774 гг. находился в Англии, где совершенствовал своё образование. Позже, выйдя в отставку в 1780 г., жил в деревне, писал хвалебные оды императрице и её фаворитам, быстро откликаясь на текущие события. Его тяжеловесные стихи вызывали насмешки у современников, однако сама Екатерина пыталась провозгласить Петрова «вторым Ломоносовым». Писал он также сатирические произведения, перевёл «Энеиду» Вергилия александрийским стихом, а также первые три песни «Потерянного рая» Дж. Мильтона и др.
30
Богданович Ипполит Фёдорович (1743—1803) — поэт. Автор сборника лирических стихотворений «Лира» (1773), поэмы «Сугубое блаженство», комедий, драмы «Славяне» и др. Издатель журнала «Невинное упражнение» (1763) и газеты «Санкт-Петербургские ведомости» (1775—1782). Переводил Вольтера, Руссо, Дидро и др. Лучшее и самое известное произведение Богдановича — поэма «Душенька» (1778; издана в 1789) — вольное переложение романа Лафонтена «Любовь Психеи и Купидона» (1669). Стилизованная под русские народные сказки и содержавшая шутливые и иронические мотивы, поэма Богдановича была противопоставлена героическим поэмам классицизма.
31
Елагин Иван Перфильевич (1725—1794) — поэт, драматург, переводчик. Член Российской академии с 1783 г. Окончил Сухопутный шляхетский кадетский корпус. Писал элегии, песни, сатиры — всё осталось в рукописях. В лирике выступал как последователь А. П. Сумарокова. В 1766—1779 гг. ведал управлениями театров.
Перед обедом гостей увеселяли песенками, среди коих наибольший успех достался написанной Богдановичем: «Пятнадцать мне минуло лет...»
За столом разговор вертелся вокруг поэзии, воспевавшей триумф русского оружия. Завладевший вниманием Елагин (который при этом не забывал, почавкивая, уничтожать одно блюдо за другим) громко бранил современных стихотворцев:
— Сколько грому, и треску, и пустого вздору у нас в торжественных одах! — Он с прищурью поглядел на Петрова. — Не буду хулить некоторые вирши, хотя и мог бы сказать кое-что о «Хвалебной оде на войну с турками». Впрочем, это сделал за меня эпиграммист...
Послышались смехи. По Москве ходила злая эпиграмма на Петрова — Василья Майкова: «Довольно из твоих мы грома слышим уст. Шумишь, как барабан, но так же ты и пуст». Маленький росточком Петров, сам назвавший себя «карманным её величества стихотворцем», побагровел, но из-за стола не вышел. «Наберу силу, ужо тебе! А сейчас погожу», — читалось на его круглом лице.
— Спору нет, и о возвышенном в самых благородных тонах сказать можно. Да вот наш хозяин написал же! И толь величаво: «Коль славен наш господь в Сионе, не может изъяснить язык. Велик он в небесах на троне, в былинках на земле велик...» Но иным уж и впрямь русского языка не хватает! — продолжал, всё более воодушевляясь, вельможа и даже отложил вилку с насаженной на неё ряпицей индейки. — Неизвестный мне Капнист, представьте, изъясняется в любви к отечеству по-французски!..