Державин
Шрифт:
Державин молчал, ничего не возразил Дмитриеву. А затем терпеливо выслушал старого своего друга Капниста, разобравшего, помимо прочих стихов, его «Ласточку». Этой пиесой поэт особенно гордился, долго искал ей размер, пока не остановился на подражании свободному стиху:
О, домовитая ласточка! О, милосизая птичка! Грудь краснобела, касаточка, Летняя гостья, певичка! Ты часто по кровлям щебечешь; Над гнёздышком сидя, поёшь; Крылышками движешь, трепещешь, Колокольчиком в горлышко бьёшь.— Ты, Гаврила Романович, не утратил ли природной своей музыкальности слуха? Дивись, какой разнобой в стихах твоих! — доказывал Капнист. — Сии-то стихи я переписал чистым ямбом. Как ровно и гладко!
О, домовита сиза птичка, Любезна ласточка моя! Весення гостя и певичка! Опять тебя здесь вижу я...Державин подумал, как далеко ушёл он в поэзии, если даже друзья не понимают его. У Дмитриева получилось отвлечённо и безжизненно; у Капниста — гладко и скучно... Державин старался отвечать спокойно, но не удержался и осерчал:
— Что же, вы хотите, чтобы я стал переживать свою жизнь по-вашему?
Он махнул рукою и ушёл к Катерине Яковлевне.
Только ей поверял Державин свои печали. Новое назначение президентом комморд-коллегии, последовавшее 1 января 1794-го года, не приближало, а удаляло его от службы. Императрица давно уже решила уничтожить коллегии, передав их дела в губернские правления. Державин мучился двусмысленным своим положением, и порешил он обратиться с письмом к фавориту.
Письмо вышло горячим: «Меня бесят шиканами: зная моё вспыльчивое сложение, хотят меня вывесть совсем из пристойности... Репутация моя известна и я надёжно всякому в глаза скажу, что я не запустил нигде рук ни в частный карман, ни в казённый. Не зальют мне глотки вином, но закормят фруктами, не задарят драгоценностями и никакими алтынами не купят моей верности к моей монархине, и никто меня не в состоянии удалить от польз государя и своротить с пути законов... Ежели я выдался урод такой, дурак, который, ни на что не смотря, жертвовал жизнию, временем, здоровьем, имуществом службе и личной приверженности обожаемой мной государыне, животворился её славою и полагал всю мою на неё надежду, а теперь так со мной поступают, то пусть меня уволят в уединении оплакивать мою глупость и ту суетную мечту, что будто какого-либо государя слово твёрдо, ежели Екатерина Великая, обнадёжив меня, чтоб я ничего не боялся, и не токмо не доказав меня в вине моей, но и не объясняя её, благоволила спять с меня покровительствующую свою руку. Имея столько врагов за её пользы, куда я гожуся, какую я отправлять в состоянии должность? Я, кажется, со всех сторон слышу: погоним, бог его оставил; исследую тысячу раз себя и не нахожу, что б я сделал...»
Катерина Яковлевна одобрила письмо:
— Поезжай, Танюшка. Ещё не поздно восстановить справедливость.
Державин, в волнении расхаживая возле её кровати, говорил:
— Как же я могу ехать в Царское Село и оставить тебя на два дни!
— Ты не имеешь фавору, но есть к тебе уважение... — тихо отвечала Катерина Яковлевна. — Поезжай, мой друг... Бог милостив. Может, я проживу столько, что дождусь с тобой проститься...
Она тихо скончалась 15 июля 1794-го года. Тело её было погребено на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры, невдалеке от могилы Ломоносова. Потрясённый её кончиной, Державин написал эпитафию, которую высекли на надгробии:
Где добродетель? где краса? Кто мне следы её приметит? Увы! здесь дверь на небеса... Сокрылась в ней — да солнце встретит!6
«Ах, потускнел я, словно соболь отцвелый!.. Умом понимаю, что нет тебя на свете, а сердцем поверить не могу! И нет сил видеть тех милых мелочей, кои созданы повсюду твоею рукою — вышиваний, вязаний, силуэтов, взращённых тобой цветов, твоих вещиц, безделушек или того закатившегося под кровать колечка, которое ты толь долго искала и над которым я теперь лию слёзы...
Что мне делать? куда деться? Хочу я сыскать отраду вне дома моего, — иду на театр мира, вмещаюся в блещущий строй двора, спешу на пиршество откупщиков, лечу на гулянья друзей... Но вспомню, что тебя ни со мною нет, ни дома ты меня не ожидаешь, и скука простирается по сердцу моему. Вся природа помрачается в очах моих, прелесть двора кажется мне ребячеством, пиры — обжорством, гулянья — явлением теней. Ни великолепный блеск богатств, ни сладость вкусных яств, ни согласие приятной музыки, ни самые приманчивые взгляды красоты меня не занимают.
Ах, Пленира! после тебя сыщется ли достойная обладать сердцем моим, прелестная очаровать мой взор, властительная оковать мою ветреность? Хладному моему сердцу все прелести мира так теперь прикасаются, как льдине...»
Он без обычной своей горячности внимал тому, как с ним всё меньше считаются при дворе. Раскрыл плутовство иностранных купцов и таможенных чиновников, кои за взятки в десять раз снижали государственные пошлины, думал принести пользу империи и подал рапорт как сенату, так и императрице. И что же? Хладнокровно о том замолчали. А вскоре призван был именем государыни в дом генерал-прокурора Самойлова, который объявил ему, что её величеству угодно, дабы он не занимался и не отправлял должности президента коммерц-коллегии, а лишь считался бы оным, ни во что не вмешиваясь. Державин требовал о том письменного указа, но ему и в том было отказано.
Решился тогда он подать в отставку. Приехав в Царское Село, адресовался с тем письмом к Зубову, просил Безбородко, Попова, Храповицкого, Трощинского. Но никто оного не принял, говоря, что не смеют. Тогда убедил он просьбою камердинера Ивана Михайловича Тюльпина, который был самый честнейший человек и ему благоприятен. Тот отнёс письмо императрице.
Через час времени Державин пошёл в комнату Зубова наведаться, какой успех письмо его имело, и нашёл фаворита бледным и смущённым. Сколько его ни вопрошал, тот ничего не говорил ему. Наконец за тайну Тюльпин открыл Державину, что императрица по прочтении его письма чрезвычайно разгневалась и ей сделалось очень дурно. Поскакали в Питербурх за каплями, за лучшими докторами, хотя и были тут дежурные лекари.
Державин, услыша сие, не дожидаясь резолюции, потихоньку уехал в Питербурх и равнодушно ожидал решения своей судьбы.
...Он сидел в своём кабинете, ровно окаменелый. Кондратий участливо глядел на него, не зная, как к нему подступиться. Сколько можно себя мучить — чирьи вырезывает, а болячки вставляет.
— Был семьянин, а стал чуж чуженин... — сказал наконец сам себе Державин.
— Что ж, батюшка, Гаврила Романович, надо как-то жить... — решился поддержать разговор Кондратий. — А одному хорошо только пауку...
Державин благодарно посмотрел на слугу.
— Что делать! Остаётся, верно, плакать и кончать век в унынии... — тихо проговорил он, утирая слезу.
— И, батюшка! Сладко слюбляться — горько расставаться. Да время всё лечит.
— Ладно, Кондратий! — сказал после долгого молчания Державин. — Иди уж, а я тут на креслах вздремну. Авось, моя Пленира явится мне хоть в сонной грёзе...
Сов приходил к нему всегда быстро и внезапно, и он погружался в спасительную тьму. Но на сей раз в тумане полуяви привиделось ему, что слушает он давнишний разговор Катерины Яковлевны с Дьяковой: «Найди мне такого жениха, как твой Гаврила Романович. Тоща я пойду за него и надеюсь, что буду счастлива...»