Державин
Шрифт:
— Никому не дозволю матушку-государыню порочить! — Гугнивый анненский кавалер тряс перед носом сухопарого старца массивным золотым перстнем.
Тот отхлебнул вина, да и прыск ему в лицо.
Гарновский, сперва остолбенев, очухался и дал пыжику такого тулумбаса, что бригадир не удержался на ногах и, ползая, всё норовил ударить хозяина серебряным уполовником в подчревье.
— Ах поползень, проныра! — раскатисто кричал Гарновский, ловко уклоняясь от уполовника. Он выхватил у невозмутимо стоявшего позади тафельдекера помойник, надел бригадиру на голову. Помылки потекли по мундиру.
— Экое полудурье! — гугниво вопил анненский кавалер, кружа около старца. Выбрал момент и тюк его в лоб перстнем. Кровь побежала по пудреной щеке. Старец, сидючи на полу, порасхлипался, утирая её накрухмаленными манжетами.
Пыжик вскочил и, как был с ведром на голове, поприударился бежать, натыкаясь на стулья. Вместе
— Откупщик! Растащидомка! Хапуга! Погоди, ужо доберутся до твоих скарбниц! Все твои раскражи раскроют!
Гости повскакали со своих мест. Сухой, как мумия, старец ловко полз под столом, размазывая по лицу створожившуюся кровь. Он выдёргивал из-под скатерти длинный нос и кричал обидчику:
— Сцыха! Бесстыжие твои глаза! Крест на толкучке купил!
Но уже кричали что-то все, размахивая руками. Только прожора, который весь уже обсалился, с лёгкою рыготою спал, положив голову в золочёную талерку с утиными объедьями.
Пьяный Гарновский вскочил на стол:
— Вон! Все вон! Убирайтесь отсюдова! Эй, слуги! Гоните их!
Гостей смело. За ними бросился Гарновский, изрыгая непристойные слова.
Оставшись за разгромленным столом, Державин думал об этих вельможах, о сих глыбах грязи позлащённой, о превратностях судьбы, о слепом случае. Ах, всё обширное царствование покойной государыни вдруг явилось ему. И славные победы над лунным царством турков и железным царством шведов. И многие гражданские, достойные похвалы дела. И трутни-вельможи в завитых париках и туфлях с красными каблуками — угодники, льстецы, клеветники, стяжатели, перемётные сумы. И состояние просвещения в России, когда уже грубое суеверие домовых и кикимор исчезло, а наместо того появился магнетизм, искание философского камня, неуважение любви к отечеству. И игра случая, когда без разбору множество счастливцев жаловано прямо в кавалеры и бригадиры. Распестрились щёголи в шутовских полосатых фраках. Мартышки, или мартынисты, в воображении людском были в силе и разливали свет подобно фонарям. Сама же августейшая правительница упражнялась под именем премудрости печатно. Зная, что португальский король не месит макаронов, а Людовик XVI не слесарничает, а, напротив того, занимается литературой, писала и она комедии и сказки, где некий Дедушка, видя проказы вельмож, покашливал им в назидание: «Хем, хем, хем». Она управляла государством и самим правосудием более по политике или своим видам, нежели по святой правде. Иными словами, царствовала политично, наблюдая собственные выгоды или поблажая вельможам, дабы по маловажным проступкам или пристрастиям не раздражать их и против себя не поставить. Напротив того, кажется, была милосердна и снисходительна к слабостям людским. Не оправдание ли собственных слабостей в своих глазах было тому причиною? Собрала цельный гарем мужчин в случае. Вертела душою придворных, как рулеткой, которая тогда была в моде. Но при всех своих великих слабостях ещё принцессою шутя просила доктора выпустить из неё всю немецкую кровь...
— Где я? — хриплый вскрик вернул Державина из его мечтаний.
Прожора поднял голову с талерки и уставился на Державина.
— В капище дьявола! — бросил ему поэт. — В доме откупщика жестокосерда и богата... У горделивого временщика, который не ведает, что сбудется с ним завтра...
Кто весть, что рок готовит нам? Быть может, что сии чертоги, Назначении тобой царям, Жестоки времена и строги Во стойлы конски обратят. За счастие поруки нету, И чтоб твой Феб светил век свету, Не бейся об заклад. Так, так: — но примечай, как день, Увы! ночь темна затмевает; Луну скрывает облак тень; Она растёт иль убывает: С сумой не ссорься и тюрьмой. Хоть днесь к звёздам ты высишь стены; Но знай: ты прах одушевлённый И скроешься землёй.В своём послании Гарновскому поэт оказался пророком: в том же 1797-м году по подозрению в расхищении казённых денег Павел I повелел посадить его в крепость, а дом за долги продать с публичного торга.
В великолепных этих палатах помещены были конногвардейские конюшни.
Глава девятая
СУВОРОВ
Смотри,
Суворов твёрд, велик всегда!
1
Суворов отвечал ему стихами же. С комплиментами по поводу одержанных побед он не соглашался и в традиционно высокопарном стиле восхвалял мудрость и прозорливость Екатерины II. Возвеличивая её, он возвеличивал Русское государство, его могущество и славу, — приём, обычный в поэзии XVIII века:
Царица, севером владея, Предписывает всем закон; В деннице жезл судьбы имея, Вращает сферу без препон. Она светила возжигает, Она и меркнуть им велит; Чрез громы гнев свой возвещает, Чрез тихость благость всем явит. Героев Росских мощны длани Её веленья лишь творят...Своё письмо от 21 декабря 1794-го года, откуда приведены эти стихи, полководец заканчивал искренними словами уважения к могучему таланту Державина: «Гомеры, Мароны, Оссианы и все доселе славящиеся витии умолкнут перед вами. Песни ваши как важностию предмета, равно и красотою искусства, возгремят в наипозднейших временах, пленяя сердце... душу... разум... Венчаю себя милостями вашего превосходительства; в триумфе моей к вам, милостивому государю моему, преданности, чистейшая моя к особе вашей дружба не исчезнет...»
В декабре 1795-го года, после взятия Варшавы, полководец с триумфом явился в Петербург. Поселившись по указанию императрицы в Таврическом дворце, он и там не изменял солдатским своим привычкам: спал на сене и окачивался по утрам ледяною невскою водой. Под впечатлением встречи с ним Державин написал:
Когда увидит кто, что в царском пышном доме По звучном громе Марс почиет на соломе, Что шлем и меч его хоть в лаврах зеленеют, Но гордость с роскошью положены у ног, И доблести затмить лучи богатств не смеют, — Не всяк ли скажет тут, что браней страшный бог, Плоть Епиктеву прияв, преобразился, Чтоб мужества пример, воздержности подать...Обращение Державина, шире — поэзии второй половины XVIII века к образу Суворова имело свои глубокие причины. Суворов был явлением исключительным, уникальным во всей военной истории славного своими ратными победами столетия и в то же время — как бы итоговым. Великий полководец России, её первая шпага, он имел простую и чистую душу солдата, соединял энциклопедическую образованность с истинно народным, смекалистым умом и среди других блестящих отечественных военачальников являл собой идеал русского военного человека. Это о нём провиденциально писал Пётр I в своём «Уставе»: «Имя солдата просто содержит в себе всех людей, которые в войске суть, от вышняго генерала, даже до последнего мушкетёра...»
Дворянин, сын екатерининского вельможи, полный кавалер отечественных орденов, граф, князь, под конец жизни генералиссимус всех российских войск, он не только не стремился к тому, что давали все эти привилегии, но был им чужд и враждебен. Когда в фельдмаршальском мундире, увешанном бриллиантами стоимостью в несколько деревень, он справлял посреди солдат малую нужду или садился с артелью за кашу, — всё это не было позёрством. То, что у другого выглядело бы лишь капризами барина, воспринималось солдатами просто и естественно, ибо Суворов был для них «свой», «батюшка наш», «отец родной».