Державный
Шрифт:
Во время Шелонской битвы Федька сдался сразу же, как только увидел, что пленён Борецкий. Это с обеих сторон было разумно: он и добровольно пленился, и сохранив достоинство — мол, где мой военачальник, там и я. Потом, после битвы, Федька вызвался переводить разговоры с пленными литовцами и немцами, и тут его заприметил дьяк Мамырев, коему было поручено великим князем вести подробную летопись похода. После долгой беседы о всяких книжностях Мамырев поручил Федьке сделать описание Шелонской битвы, и когда тот выполнил поручение, дьяк остался очень доволен и многое из Федькиной повести вписал в свою летопись. В награду он пообещал пристроить Федьку при дворе великого князя в качестве подьячего. И держал парня при себе уже не как пленного, а почти как своего.
И вдруг — на тебе! — снова ехать в Новгород! Да как же? А если там с отцом нос к носу столкнёшься?! Тогда что? Но делать было нечего, приходилось выполнять приказ великого князя. К пяти часам пополудни всё было готово — тела обмыты, одеты в дорогие платья, укутаны в чёрный аксамит и уложены в добротные дубовые гробы, которые поставили на телеги — каждому гробу отдельная повозка. К каждой повозке были приставлены по два новгородца из пленённых на Шелони. Федька нажимал на то, что он состоял при Борецком в тот самый миг, когда они оба были взяты в плен, и потому ему сам Бог велел сопровождать гроб с телом старшего сына Марфы. Федьке же выдали и опасную грамоту, по которой он мог проехать через все московские и псковские заставы, прежде чем доберётся до Новгорода. Мамырев снабдил Федьку достаточным запасом еды и питья, даже вишнями из государевых корзин. Когда солнце стало клониться к закату, скорбный поезд тронулся в путь.
Курицын расположился рядом с гробом, в телеге, на мягком сене. Возницей у него был такой же молодой парень, как и он, который то и дело оглядывался, косясь на гроб, покуда Федька не выдержал и со смехом не спросил:
— Що вертишься? Никак, боишься?
— Да не то щоб боялся, а как-то — не люблю побывашек, — отвечал парень.
— Тебя как звать-то?
— Ильёй.
— Так вот, Илья, бояться надо бывашек, а не побывашек.
— Да знаю… А всё ж не могу подле ларя [84] находиться, не по себе мне. Особинно яко подумаю, що нам при нём и ночлеговати… бр-р-р!.. Ты уж, будь добр, отпусти меня, когда мы на ночь остановимся, я иде-нибудь подале переночлежу.
84
Ларь — гроб (новг.).
— Ладно, — согласился Федька, позёвывая и угощаясь великокняжеской вишней-василенкой. Мысли его снова обратились к мечтам о Ласточке, о том, как он будет жить при государе Иване Московском, о том, что хорошо бы никогда больше не видеть отца…
Телеги катились медленно. На закате только миновали большую заставу москалей, расположенную в окрестностях Коростыни. Заехали ночевать в деревню о десяти домах, с унылым названием Захуть. Солнце скрылось за лесом, расположенным уже на противоположном берегу Шелони, но ещё было вполне светло. Выбрав самый богатый двор, на нём поставили телеги с гробами, решив не затаскивать покойников в избу. Хозяин двора страшно любопытствовал взглянуть на труп Борецкого. Федьке и самому хотелось увидеть мертвеца, и он охотно вместе с хозяином снял с гроба крышку. Потом осторожно развернул аксамит, открыв голову и десницу, лежащую на груди. Голова была пришита к шее толстыми нитками, борода и усы расчёсаны. От дорожной тряски глаза и рот покойника слегка приоткрылись, и когда Федька снял с лица аксамит, изо рта Борецкого вылетела огромная чёрная муха, с жужжанием унёсшаяся прочь. Поёжившись от омерзения, Федька стал разглядывать причудливый перстень на указательном пальце покойника. Это было золотое кольцо с крупным белым камнем, на котором была вырезана какая-то странная завитушка, заполненная голубой финифтью. Никаких иных украшений на руке мертвеца не наблюдалось, и Федька почему-то сразу подумал, что ему стоит завладеть этим перстнем. Он припомнил, что, кажется, видел подобную завитушку в одной из волшебных книг Иштвана Сочки, и сей перстень — не просто украшение, а оберег, который в книгах ещё по-арабски называется талисманом.
Когда все насмотрелись на мёртвого Борецкого, Курицын вновь укутал его в аксамит и вместе с хозяином двора укрыл гроб тяжёлой крышкой. Покуда не стемнело, развели костерок около телег с гробами, но никто у этого костерка не усидел — все отпросились у Федьки, за коим окончательно утвердилась должность старшего, ночевать в избу. Федька остался один у костра, имея при себе чекан и острый кинжал, выданные ему при расставании Мамыревым. Ночь была лунная, но по небу бежали облака, то и дело укутывая мертвенный лик луны в чёрный свой аксамит. Когда сие сравнение взбрело на ум Федьке, он усмехнулся и внимательно огляделся по сторонам. В избе уже погас свет, луна спряталась в облаках, и лишь чахлый костерок кое-как освещал крестьянское хозяйство. Федька встал и решительно направился к гробу Борецкого. Там он сдвинул крышку, набрался смелости, запустил обе руки внутрь, распеленал руку покойника и принялся стаскивать с указательного пальца удивительный перстень. Но кольцо никак не снималось. Федька вытащил руки из гроба и отдышался. Сердце его стучало неистово, ноги подкашивались. Идти назад к костерку? Но ведь злодейство, можно считать, уже свершилось, и надо идти до конца. Федька вытащил из ножен кинжал, снова проник во внутренность гроба и довольно ловко отрезал указательный палец покойника вместе с перстнем. Снова запеленал труп, закрыл гроб крышкой, вернулся к костру. Не глядя, Федька достал из-за пазухи висящую на груди у него затяжную кишеньку и бросил в неё свою воровскую добычу. Если бы о Марфе Борецкой не ходили слухи как о колдунье, он бы, пожалуй, никогда не поступил подобным образом.
От пережитых непосильных волнений тягостная усталость навалилась на Курицына, он нагрёб себе под бок побольше сена и привалился щекой на руку. Вдруг луна вышла из-за туч и ярко-ярко осветила весь подлунный мир. Федька аж вздрогнул от неожиданности, привстал, оглянулся и увидел, как на гробе Борецкого медленно поднимается тяжёлая крышка, как сам мертвец выходит из своей домовины, спускает ноги с телеги, спрыгивает и идёт по направлению к костерку, возле которого сидит едва живой от страха Федька.
— Бог ты мой! — воскликнул Курицын, просыпаясь и тряся головой. В груди вместо сердца колотилась изострённая булава. Костер уже почти погас, луна снова скрывалась за тучами, но вдруг выпрыгнула из-под них на чёрное небо, озарив всё смертельным сиянием. Холодная беспалая десница легла на плечо Федьке, касаясь большим пальцем его шеи, брызгая кровью. Отпрянув и оглянувшись, Федька увидел белое, озарённое луной лицо Борецкого. Рот покойника медленно открылся, и чёрные крупные мухи стали вылетать из него, когда он заговорил:
— Где Иллюзабио? Отдай Иллюзабио! Верни мне Иллюзабио!
Дрожащими руками Федька стал вытаскивать из-за пазухи потайную кишеньку, но шёлковая бечёвка, на которой она висела, стала душить Федьку. Задыхаясь, он пал на колени и — проснулся. Луны не было, в костре тлели угольки, но Федька уже знал, что сейчас она выйдет и всё повторится, и она впрямь мощно выступила из-за туч, озаряя мир смертным светом. Из углей костра стала подниматься зловещая тень Борецкого, рука с отсечённым указательным пальцем протянулась к горлу Федьки, который не мог шевельнуться с места. Из распахнувшихся вежд и уст мертвеца прянули полчища чёрных огромных мух.
— Верни Иллюзабио! Отдай мне Иллюзабио!
Проснувшись в очередной раз, Курицын обнаружил себя лежащим в стороне от потухшего костра. На востоке загорались первые лучи утра. Горестно простонав, Федька хотел было пойти к гробу и вернуть покойнику его палец с перстнем, но вместо этого рухнул ничком и уснул мертвецки, будто провалился в чёрную яму, без снов, без чувств.
Его разбудил Илья.
— А, это ты, — пробормотал Федька. — А я только что уснул вот, всё сторожил.
— Можно ихать, — сказал Илья. — Вси готовы.
Помолясь и позавтракав, тронулись в путь, имея за спиной быстро поднимающийся в небесный купол круг солнца. Через пару часов перебрались по мосту на другой берег Шелони возле Солцы, там, где одиннадцать дней назад произошла знаменитая битва. О ней напоминали стаи ворон, кружащиеся над полем и лесом, изглоданные остовы лошадей, а кое-где даже ещё и людей, искореженные доски щитов и доспехов, поломанные древки копий и ослопов, охвостья стрел… Федька и Илья ехали, оглядываясь по сторонам и тяжко вздыхая.