Держись, сестренка!
Шрифт:
— Господи! За что же его?.. — вырвалось у меня с детства заученное обращение к богу.
Тит Кириллович Покровский… Он пришел к нам в полк уже боевым летчиком с тремя орденами Красного Знамени. Удивляло пас назначение капитана — командиром звена. «Такого летчика, и только командиром звена?» — шептались однополчане. Ведь первый орден он получил еще за бои у озера Хасан, второй — в финскую войну, третий — в самом начале Великой Отечественной. Иногда Кирилыч, как мы стали звать Покровского, уважительно к его возрасту — а был он с 1910 года, старше нас всех, — забывшсь, рассказывал летчикам смешные истории, якобы происходившие с ним, и мы хохотали. Но чаще он был как-то замкнут, на долгое время уходил в себя. Мы знали, что Покровский 22 июня 1941 года дважды разгонял на сроем бомбардировщике Як-4 (ББ-22)
Как-то после ужина на аэродроме около станицы Попо-вическая мы затеяли танцы. Покровский сидел очень грустный, ни с кем не разговаривал. Тогда я подошла к нему в пригласила на вальс.
— Спасибо, Егорушка. Пойдем лучше погуляем, — сказал Кирилыч.
И мы вышли. Вечер был теплый, светила луна. Мы направились вдоль станицы, и вдруг капитан поведал мне свою историю. Когда его сбили в девятый раз, самолетов в полку больше не стало. Летчиков оставалось человек пять-шесть, их отправили в учебно-тренировочный авиаполк для переучивания на новую материальную часть. Однако и там новых самолетов не оказалось — это был конец 1941 года. Тогда-то Покровский в порыве гнева и высказался о наболевшем, что тревожило многих. Комэск погорячился. Неосторожно были сказаны какие-то слова, и родился злостный навет. Покровского строго наказали. Тогда товарищи его написали письмо самому Михаилу Ивановичу Калинину о несправедливости — Покровский был реабилитирован с возвратом наград, партийного билета. А после этой истории он и был назначен в наш 805-й штурмовой авиаполк.
…И вот не стало Кирилыча. Самолет вспыхнул — и навсегда ушел от нас бесстрашный летчик, честный и мужественный человек.
После гибели Покровского истребителей прикрытия мы потеряли: видимо, где-то на высоте завязался воздушный бой. А через некоторое время, пересекая береговую черту, наша группа наскочила прямо на аэродром противника Я посмотрела на землю, и стало как-то не по себе — не то жарко, не то холодно: на стоянке под заправкой горючим выстроилось около тридцати, а то и больше двухмоторных бомбардировщиков с крестами! Навстречу нам по взлетной полосе уже взлетали «мессершмитты». Ведущий группы Усов, не раздумывая долго, открыл по ним огонь. Мы, его ведомые, тоже не зевали и ударили по фрицам из всех пушек и пулеметов. Реактивный снаряд, посланный летчиком Костеровым, огненной кометой ударился в бомбардировщик — тот подпрыгнул, опустился и пополз в сторону, затем резко развернулся, одним крылом запахав землю, а другое крыло неестественно задрав вверх, и взорвался. Кто-то, очевидно, подумает: как это можно было рассмотреть в считанные минуты боя такие подробности? Дело в том, что на разборе боевых вылетов летчики и воздушные стрелки подробно и, как правило, очень эмоционально передавали все, что смогли увидеть во время выполнения задания, — обстановка воспроизводилась довольно точная. Все это составляло наш боевой опыт.
В тот раз наш ведущий поджег два «мессершмитта», не успевших взлететь. Я продолжала строчить длинными очередями по стоянкам бомбардировщиков, стараясь в оставшиеся секунды до сближения с землей выпустить как можно больше снарядов и эрэсов. Прочесав аэродром, мы развернулись домой. А на станцию Салын вылетела следующая группа. В тот день в полку были потери — мы недосчитались пяти своих экипажей.
Сейчас, спустя годы, читаешь во многих книжках о былом ужо ставшую дежурной фразу; «Шла война…» — мол, так па ной все и положено, ничего вроде удивительного. Ой, как же это, однако, было тяжко, порой просто невыносимо — переживать гибель своих друзей. Эти незаживающие рапы болят до сих пор…
После того боевого вылета я, помню, вылезла из кабины и, не снимая парашюта, шлемофона, побежала в сторону от стоянки самолетов, не в силах больше сдержаться, упала и разрыдалась.
Механики молча свертывали, будто саваны, чехлы не вернувшихся из полета машин, а я все плакал», и перед глазами все стояли падающие в море и на землю мои боевые друзья…
— Вы очень устали, Егорова? — услышала вдруг над собой голос командира полка. — Отдохните, успокойтесь. Н не включил вас в следующую группу боевого вылета.
— Нет, нет, я полечу! — вскочила я. — И пожалуйста, не делайте исключений, не обижайте меня!
И вот уже самолет заправлен горючим, подвешены бомбы, эрэсы, заряжены пушки, пулеметы. Я вижу взлетевшую в воздух ракету и снова торопливо лезу в кабину, на ходу вытирая заплаканное лицо.
Сейчас ведущим у нас идет Петр Тимофеевич Карев. Я любила с ним летать. Лучшего ведущего в полку не представляла, в полете с ним было как-то по-домашнему просто: то шуточку скажет, то прибаутку отпустит-да перед самой атакой!.. Глядишь и не заметишь, как три-четыре заходи ни цель сделали. Судьба неоднократно прощала ему дерзкие, а то и откровенно бесшабашные выходки в небе.
Но из этого боевого вылета из всей шестерки домой вернулись только двое: Карев и я — его ведомая.
…Когда после штурмовки мы выскочили на море, внизу под нами, будто гигантские грибы, плавали белые купола — парашюты сбитых летчиков. У меня остались еще две несброшенные бомбы, но позади висели «мессеры», готовые расправиться и с нашей парой. Вдруг прямо под носом самолета замечаю груженую баржу — соблазн очень велик. Довернула тогда на цель, рванула рычаг аварийного сброса бомб — самолет вздрогнул, закачался, на какое-то время стал неуправляемым. А я слежу за баржей: как она там себя чувствует? Ага, все путем! — как бы сказала сейчас моя внучка. Баржа накренилась и пошла в морскую пучину. Но вдруг сомнение, словно булавкой, кольнуло в сердце: чья баржа? Опознавательных-то знаков на ней я не видела. Отходила она, правда, от занятой врагом Керчи, но чем черт не шутит?!
Возвратилась на свой аэродром вместе с Каревым. Докладываю командиру полка о боевом вылете. О барже — ни слова…
Тайна, однако, была уже явью: мой ведущий и наши истребители еще до посадки донесли по радио о гибели немецкого транспорта. И вот на мою гимнастерку рядом с орденом Красного Знамени комдив генерал Гетьман привинтил большую серебряную медаль «За отвагу».
Наш командир дивизии Семен Григорьевич Гетьман воевал на Карельском перешейке, командуя полком легких бомбардировщиков Р-зет. Перед самой Отечественной войной Гетьман получил приказ срочно передать устаревшие Р-зет в другой полк, а ему с летчиками ехать переучиваться на совершенно секретный самолет-штурмовик, зашифрованный индексом «Н». Штурмовик был одноместным, а для переучивания требуется учебно-тренировочный самолет того же типа, но со второй кабиной для инструктора и с двойным управлением — спарка. Такого самолета и в помине не было. Тогда Гетьман с комиссаром Б. Е. Рябовым раздобыли спарку самолета Су-2 и стали на нем вывозить летчиков. На планировании инструктор специально разгонял скорость, чтобы отработать скоростные посадки, как на штурмовике. Когда Су-2 летал, летчики смеялись и спрашивали: почему это на аэродроме блинами пахнет? Дело в том, что масляный бачок на моторе Су-2 (единственном, пожалуй, из всех авиационных моторов) заливался касторовьш маслом. Так, с запахом блинов, наши пилоты обучились летать сначала на Су-2, а потом и на самолете, у которого будет удивительно славная боевая судьба.
4-й штурмовой авиационный полк под командованием Гетьмана одним из самых первых начал боевую работу на Ил-2. Как воевал полк, можно судить уже по тому, что Семену Григорьевичу Гетьману звание Героя Советского Союза было присвоено еще в октябре 1941 года, комиссар полка Борис Евдокимович Рябов тогда же был награжден орденом Ленина, а тридцать два летчика и техника отмечены боевыми орденами.
Впоследствии 4-й штурмовой авиаполк стал 7-м гвардейским, Гетьмана назначили командиром 230-й штурмовой авиационной дивизии, присвоили звание генерал-майора.
Вот такой — боевой из боевых — был наш комдив. Под стать ему оказался и начальник политического отдела авиационной дивизии полковник Тупанов. Излюбленное изречение начальника политотдела мы знали все: «Хочешь, чтобы летчики тебя уважали, — иди не рядом с ними, а вместе».
Полковник Тупанов пришел в дивизию в 1942 году. О нем заговорили сразу же: простой, душевный, строгий, как отец. Он изо дня в день активно вникал в жизнь дивизии не по сводкам, а как бы жил вместе с нами от боя до боя.