Десантник. Из будущего – в бой!
Шрифт:
Поскольку отталкиваться раненой ногой было чревато, Степанов напряг мышцы обеих здоровых конечностей и рывком забросил себя в кузов. В глазах потемнело от боли, и изящного движения не вышло: едва не заорав, парень мешком рухнул на вышарканные подошвами подкованных сапог доски. Кажется, даже сознание на миг потерял, хотя точно не уверен. Со свистом стравив воздух сквозь сведенные судорогой челюсти, он отполз в сторону, упершись спиной в идущую вдоль борта сидушку. Снаружи донеслось довольное ржание конвоира. Ржешь, конь педальный? Ну, ржи-ржи. Позже сочтемся. Из последних сил Леха взгромоздился на скамью. Не будет русский десант на заплеванном полу сидеть, не дождетесь! Прикрыв глаза, слизнул выступившие
Грузовик несколько раз качнулся, когда в кузов забрались особист с Борисовым и пятеро гитлеровцев – двое уже знакомых конвойных и еще трое незнакомых. Пленных усадили на той лавке, где разместился десантник, фрицы уселись напротив, упершись сапогами в какие-то лежащие на полу ящики. Несколько минут (или десятков минут?) Алексей пребывал в прострации, почти полностью утратив способность отсчитывать время, – ничего не происходило. Затем заурчал мотор, и машина тронулась, постепенно набирая скорость. Поскольку разъезженную грунтовку автобаном назвать было сложно, грузовик нещадно подкидывало и мотало. Да и подвеска, прямо скажем, по мягкости оказалась весьма далека от той, к которой Степанов привык в будущем. И каждый толчок отдавался в ранах болью. Рука – еще куда ни шло, кое-как умостил на груди, баюкая, словно младенца, а вот с ногой оказалось много хуже: куда ее с пола денешь? Порой парень ловил на себе быстрые сочувствующие взгляды товарищей, но старательно делал вид, что ничего не замечает. Незачем никому видеть его слабость. Все равно ничем это не поможет.
В дороге не разговаривали: летун, добрая душа, осведомился было, как он себя чувствует, но наткнулся на очередной гортанный окрик, подкрепленный лязгом передергиваемого затвора:
– Заткнись! Не разговаривать!
Контрразведчик вполголоса перевел – немцы не были против, – и остаток пути они молчали. Чему Леха был только рад, находясь в странном состоянии полусна-полуяви. Раны, как ни странно, болели не столь уж и сильно – или он просто привык к постоянной боли? Зато сильно кружилась голова и немели кончики пальцев, видимо, сказывалась кровопотеря – судя по покрытой бурыми пятнами, заскорузлой штанине, крови он, прежде чем особист наложил повязку, потерял прилично. Очнулся он только тогда, когда автомобиль, скрипнув тормозами, остановился. Грохнул откидываемый борт, протопали по доскам кузова сапоги. Раздалось несколько не требующих перевода слов:
– Комм. Форвертс, шнель. Шнель!
На сей раз конвоиры издеваться не стали, боясь вызвать немилость командования: неподалеку от грузовика стоял офицер с лысыми серыми погонами, с интересом поглядывая на происходящее. Так что Батищев с Борисовым аккуратно, едва ли не на руках спустили десантника на землю. Забросив на плечи руки раненого, все трое двинулись в указанном конвойным направлении. А именно – к самой обычной деревенской избе, одной из многих стоящих вдоль пыльной узенькой улочки. Обычной, да не совсем: судя по припаркованным возле изгороди легковым автомобилям и маячившему у крыльца часовому, в доме размещался штаб или нечто подобное. Лысопогонный фриц потопал следом, словно стеком, помахивая в такт шагам недлинным прутиком. Интересно, что у него за звание? Лейтенант небось?
Более-менее пришедший в себя после дороги Леха мысленно хмыкнул: ну, хоть так. Могло быть и хуже. Если бы привезли на какой-нибудь фильтрационный пункт, шансов у него с такими-то ранами и вовсе б не осталось. Видал подобные на старых фотках времен войны – просто обнесенный колючей проволокой участок поля, куда сгоняют пленных – голодных, истощенных, раненых. Ни воды, ни еды, ни туалета. А сверху солнышко жарит под сорок градусов.
Так что, пожалуй, даже интересно, что дальше будет…
А дальше их… тупо не пустили в хату. Вышедший на крыльцо холеный фриц в отутюженном мундире с ужасом оглядел обвисшего на плечах товарищей окровавленного Леху, дернул щекой и что-то раздраженно выговорил «лысопогонному»
Чуть наклонив голову, контрразведчик шепотом перевел:
– Я не все понял, но он говорит, что в таком состоянии и виде к господину оберст-лейтенанту… к подполковнику то есть, нельзя. Все одно, значит, никакой пользы от допроса не будет. Мол, нужно сначала привести тебя в порядок и только затем… дальше уже не разобрал. Вроде приказал этому лейтенанту вас с Борисовым куда-то отвести. А меня проводить в дом.
«Ага, вот оно как, лейтенант, значит, – хмыкнул про себя десантник. – Запомним. А бугром тут, стало быть, аж целый подполковник».
Вытянувшись в струнку, лысопогонник… ну, в смысле, лейтенант, выслушал до конца, четко кивнул и рявкнул: «Jawohl!» Ну, это мы и без переводчика знаем, фильмы смотрели, «так точно» по-ихнему. Отдав команду одному из конвоиров, немец посторонился. Тот забросил за спину карабин и довольно грубо сдернул руку десантника с плеча Батищева, подтолкнув того в направлении крыльца:
– Форвертс!
Их же с летуном повели к смутно различимому в сумерках – уже почти совсем стемнело – покосившемуся сараю в глубине двора. Идти, опираясь на плечо одного только Васьки, было непросто, рана на бедре снова заныла, и на бинте проступила пара свежих кровавых пятен. Борисов изо всех сил старался помочь товарищу, но его и самого заметно шатало из стороны в сторону – сказывались последствия удара прикладом. Да и в пикапе его неслабо приложило о стойку кабины, хорошо хоть не сломал себе ничего, а то б тоже добили, как водителя. Недовольный конвойный шагал в трех метрах позади, но лишнего себе не позволял и рук (вернее, приклада) не распускал, лишь периодически подгонял злым окриком да матерился под нос, поминая то «дерьмо», то «русских свиней», то еще что-то, чего Леха перевести на нормальный язык не смог. Потратив на смехотворное расстояние несколько минут, наконец дотопали. Распахнув хлипкую щелястую дверь, немец дождался, пока они проковыляют через порог, и с треском захлопнул ее за спиной. Подперев дверь доской, он уселся на валявшееся неподалеку бревно. Пристроив у ноги карабин, вытащил помятую пачку сигарет без фильтра и с видимым удовольствием закурил. Побега пленных фриц по понятным причинам не опасался – куда им бежать, если десяток метров шли, словно добрую сотню?
Летун с усилием опустил десантника на наваленное на пол прошлогоднее сено, тяжело лег рядом. Несколько минут просто лежали, переводя дух. О чем думал товарищ, Леха не знал. Сам же он вяло размышлял о превратностях военной судьбы. Ведь как здорово начали – и повоевали неслабо, и кой-какими трофеями обзавелись. И где оно все? Пулемет и ранцы с ценным хабаром (да уж, глоток спиртяги сейчас точно бы не помешал) закатали под землю немецкие танки, на радость будущанским поисковикам-археологам. Его самого ранили, и серьезно. Да еще и в плен взяли. По законам жанра из плена положено бежать, но только не в его офигительном состоянии, когда даже на бок перевернуться проблема. Похоже, отвоевался. Кстати, интересно, что такого особенного особист фрицам рассказал, что его на месте не кончили? Насколько помнил, тех, кого брали с трофейным оружием, гитлеровцы не щадили, а у него и автомат, и штык при себе были. Хотя нет, из автомата ефрейтор стрелял, пока его не убили…
Устраиваясь поудобнее, Леха ощутил в кармане нечто угловатое и твердое. Пощупал – и с трудом сдержался, чтобы не заржать. Блин, ну вот ведь хохма! Кому рассказать – не поверят! Телефон! Его мобильный телефон, который он так и позабыл припрятать, как собирался, в ранце перед боем! Твою ж мать! Не, ну реально хохма! Самая нужная, блин, вещь для военнопленного, которого вот-вот к стенке прислонят. Кстати, а это что? Ух ты, фонарик, полезная находка. Неужели фрицы его даже не обшмонали, пока без сознания валялся? Похоже, нет.