Десять меченосцев
Шрифт:
– Ты не понимаешь. Оставим эту тему.
– Что я не понимаю?
– Чувство Мусаси. Теперь я поверила в него. Раньше я была в него просто влюблена, но не была до конца уверена в нем. Теперь все по-иному. Мы всегда будем вместе, пусть даже разлучимся или умрем. Я никогда не буду одинока. Я молю только о том, чтобы он нашел свой Путь.
– Вранье! – взорвался Дзётаро. – Почему женщины никогда не говорят правду? Ладно, делай по-своему, потом только не жалуйся, что умираешь без Мусаси. Хоть глаза выплачи, мне все равно!
Дзётаро приложил немалые усилия, чтобы проследить путь Мусаси
Дзётаро до конца дня не разговаривал с Оцу.
Стемнело, и появился один из самураев, состоявших на службе у Карасумару. Он отдал Дзётаро письмо со словами: «От Мусаси для Оцу. Наш господин советует Оцу поберечь себя».
Самурай ушел.
«Рука Мусаси, – подумал Дзётаро, разглядывая письмо. – Значит, он жив. Он пишет Оцу, а не мне!»
– Письмо от Мусаси? – спросила Оцу, выйдя из задней комнаты.
– Да, но, по-моему, оно неинтересно тебе, – ответил Дзётаро, пряча письмо за спину.
– Прекрати, Дзётаро! Дай сюда! – взмолилась Оцу.
Дзётаро поупрямился, но, как только у Оцу на глазах блеснули первые слезы, сразу же отдал письмо.
– Возьми! Притворяешься, будто не хочешь видеть Мусаси, а сама дрожишь от нетерпения при виде его письма.
Оцу наклонилась к лампе, руки ее дрожали. От лампы, словно предвещая счастье, струился яркий и ровный свет. Тушь переливалась всеми цветами радуги, слезы на глазах Оцу сверкали яркими алмазами. Неожиданно для себя Оцу перенеслась в мир радостных грез. Она вспомнила строки из знаменитого стихотворения Бо Цзюйи, в котором отлетевшая душа Ян Гуйфэй ликует, получив весточку от возлюбленного, убитого горем императора.
Оцу несколько раз перечитала письмо. «Надо торопиться, он ждет нас!» – подумала она.
Оцу поспешно начала собираться в дорогу. Она написала записку с выражением глубокой благодарности владельцу домика, монахам Гинкакудзи, всем, кто заботился о ней. Собрав вещи, Оцу вышла за ворота. И только в этот миг обнаружила, что Дзётаро нет рядом. Обиженный мальчик неподвижно сидел в комнате.
– Поторопись, Дзётаро!
– Ты куда-то собралась?
– Почему ты сердишься?
– Любой бы разозлился на моем месте. Всегда думаешь только о себе. Что за секреты в письме Мусаси? Ты даже его не показала мне.
– Прости! – извиняющимся тоном ответила Оцу. – Конечно, прочитай.
– Теперь мне неинтересно.
– Не упрямься! Прекрасное письмо, первое от Мусаси. Он впервые позвал меня на встречу. Никогда в жизни не была так счастлива. Перестань дуться, пойдем в Сэту, прошу тебя!
Дзётаро угрюмо молчал до перевала Сига, потом, сорвав с дерева лист, начал насвистывать модную песенку. Свист был единственным звуком, нарушавшим ночную тишину.
– В коробке сладости, которые господин Карасумару прислал позавчера, – сказала Оцу, чтобы уладить затянувшуюся ссору.
Дзётаро промолчал до рассвета. Облака над перевалом порозовели.
– Не хочешь отдохнуть, Оцу? – заговорил мальчик.
– Немного. Мы все время шли в гору.
– Сейчас станет полегче. Смотри, озеро уже видно.
– Да, Бива. А где Сэта?
– В той стороне. Мусаси не может быть там в такую рань.
– Не знаю. Мы доберемся туда пополудни. Посидим.
– Вон на тех поваленных
Дым от очагов поднимался в утреннем воздухе, как столбы пыли с поля битвы. Туман укрыл пространство от озера до города Исияма, а улицы города Оцу уже освободились от пелены тумана. Мусаси остановился и неторопливо огляделся, испытывая радость от возвращения к людям.
По дороге сюда он выбрал для спуска склон Бидзодзи у Миидэры. Он гадал, каким путем пойдет Оцу. Ему хотелось встретиться с ней по пути, но потом он отказался от такого намерения. Женщина, относившая письмо в Киото, сообщила, что в доме Карасумару Оцу нет, однако послание будет ей доставлено, значит, она получит письмо только вечером. Некоторое время уйдет на сборы, так что Оцу сможет отправиться в дорогу только утром.
Проходя мимо храма, окруженного старыми вишневыми деревьями – весной, верно, сюда приходят любоваться цветами, – Мусаси заметил большой камень, установленный на холмике. Он узнал с первого взгляда стихи, высеченные на камне. Это строки из «Тайхэйки». Стихи были навеяны сказанием, которое Мусаси когда-то знал наизусть. Спускаясь с горы, он неторопливо начал припоминать его вслух:
«Почтенный монах из храма Сига, который передвигался, только опираясь на двухметровый посох, и был таким древним, что брови его срослись в белоснежный холмик на лбу, стоял, погруженный в созерцание статуи богини милосердия Каннон, отраженной в водах озера. Неожиданно взор его упал на наложницу императора из Кёгоку. Она возвращалась из Сиги, где собирала цветы в лугах. Страсть завладела монахом. Добродетели, накопленные за долгие годы жизни, исчезли в один миг, он горел в огне желания…»
– Как же дальше? – вспоминал Мусаси, Похоже, основательно подзабыл. Нет, вспомнил!
«…Монах вернулся в хижину и преклонился перед образом Будды, но воспоминания о женщине жгли его. Старец взывал к Будде, но голос его звучал нетвердо. Закатные облака над горной грядой казались ему гребнем в волосах императорской наложницы. Монах предался печали. Он воздел глаза к одинокой луне, и она улыбнулась. Стыд и замешательство охватили старца. Боясь, что из-за греховных мыслей ему будет заказана дорога в рай, он решил увидеться с женщиной и открыться ей. Он хотел облегчить душу и отойти тихой смертью. Монах пошел к императорскому дворцу и стал ждать наложницу во дворике для игры в мяч. Опершись на посох, монах прождал день и ночь…»
– Простите, господин! Господин на корове!
Человек, прервавший мысли Мусаси, походил на поденщика со склада оптовых торговцев. Погладив корову по носу, он взглянул на Мусаси.
– Вы, верно, из Мудодзи?
– А как ты узнал?
– Эту корову нанял у меня купец. Он, похоже, оставил ее в Мудодзи. Я сдаю корову внаем, так что с вас причитается.
– С удовольствием заплачу, но сколько я могу пользоваться ею?
– Пока платите, делайте что угодно со скотиной. Одно условие – оставьте ее у любого оптовика в том месте, куда вы доберетесь. Ее сдадут внаем еще кому-нибудь, и рано или поздно корова вернется домой.