Десять слов про Китай
Шрифт:
— Ждем звонка из ЦК партии.
Наконец я услышал голос Чжоу Яньжу, исполняющей обязанности главного редактора «Пекинской литературы» в начале восьмидесятых. Первым делом она сказала мне, что звонит с самого утра, а соединили только сейчас, она уж было отчаялась. Я никогда не забуду этого четкого размеренного голоса (хотя мне казалось, что говорит она очень быстро). Чжоу Яньжу сообщила, что все три присланных мной рассказа напечатают. Причем один из них надо поправить, поэтому меня срочно вызывают в Пекин. Дорогу и жилье они оплатят, даже дадут командировочные. Этот вопрос меня очень волновал, потому что я получал тридцать
Я хотел на следующий же день автобусом дальнего следования доехать до Шанхая, а оттуда поездом добраться до Пекина. Но возникала проблема: как отпроситься у нашего главврача? Он и не подозревал о моих опытах. Если бы я, зубной врач, заявил ему, что собираюсь в Пекин править рукопись, он решил бы, что я брежу. Поэтому я не пошел к нему, а написал служебную записку.
Записку я поздно вечером вручил коллеге и попросил утром передать ее начальству. Даже если оно меня не отпустит, я уже буду ехать в автобусе.
Но коллега не решался: он боялся, что главврач выместит свой гнев на нем. Тогда я пообещал привезти ему редкие лакомства: пекинские сухофрукты и любимое кушанье императрицы Цыси — лепешки с грибом фулин. Этого соблазна он не выдержал и обещал передать записку. Сейчас это называют взяткой, а во времена культурной революции выражались изысканнее: «сахарная пуля».
В редакцию «Пекинской литературы» я вошел во время обеденного перерыва. Редактор, выудившая мои рассказы из груды рукописей, звалась Ван Цзе. Она только что вымыла голову и встретила меня с мокрыми волосами. Ван Цзе усадила меня на дырявый диван, налила чаю и вышла из комнаты. Вскоре дверь отворилась, и на пороге появилась румяная старушка, за спиной которой стояла Ван Цзе. Старушка спросила:
— Так вы и есть Юй Хуа?
Звали ее Чжоу Яньжу. Эта минута вспоминается мне теперь в ярком свете, словно восход солнца.
Госпожа Чжоу умерла девятнадцать лет назад. В 1988 году мы с приятелем навестили ее в доме новостного агентства Синьхуа. Я в первый и последний раз побывал в ее скромной квартире. Старушка мне обрадовалась так же, как когда мы впервые встретились в редакции журнала, так же, как радовалась всегда. А жизнь ее не баловала: парализованный муж, психически больная дочь. После ее смерти другая дочь взяла на себя заботу об отце и младшей сестре.
В тот день госпожа Чжоу вышла из дома проводить нас, со слезами на глазах попрощалась, а когда мы с приятелем дошли до автобусной остановки и оглянулись, то увидели, что она все еще стоит и смотрит на нас.
Было видно, что когда-то Чжоу Яньжу была красавицей. В молодости она верила в революционные идеалы, в сороковые годы, во время антияпонской войны, уехала в Яньань — столицу контролируемых коммунистами территорий. За ней ухаживали многие высокопоставленные партработники, но выбрала она студента, тоже увлеченного революцией. После 1949 года он работал в агентстве Синьхуа, составлял закрытые информационные обзоры для руководства ЦК. Чжоу Яньжу рассказывала, что, когда муж ездил в командировки, провинциальное начальство старалось принять его получше, чтобы он представил его деятельность в обзоре в благоприятном свете.
Ван Цзе была первым моим редактором. Некоторое время спустя она из «Пекинской литературы» перешла в журнал «Мост». В начале 1984 года, в зимний полдень, я навестил ее там. Мы уселись поближе к батарее и долго болтали о жизни. Потом я потерял ее из виду. Ее коллеги тоже не знают, где она теперь. При мысли о ней меня всякий раз посещают недобрые предчувствия, надеюсь, пустые. Мы, как в романе, из незнакомцев превратились в друзей, а потом вновь стали незнакомцами.
Тогда, двадцать шесть лет назад, я провел в Пекине почти месяц. Чжоу Яньжу хотела, чтобы я в одном из рассказов переписал слишком мрачную, с ее точки зрения, концовку. Хотя мы о капитализме знали лишь понаслышке, она убежденно заявила: «Пессимизм присущ только капиталистическому обществу».
На работу у меня ушло только два дня. Я учел все пожелания: чтобы напечататься, я был готов не только концовку, а весь рассказ превратить в песнь торжествующего оптимизма. Чжоу Яньжу осталась очень довольна, назвала меня умницей и посоветовала не спешить домой, а как следует погулять по Пекину.
Я не знал, что буду жить в Пекине, поэтому с жадностью ухватился за это предложение. Город еще не был туристическим. В императорском Запретном городе я за весь день увидел человек десять. До заставы «Восьми направлений» Бадалин долго добирался автобусом и самоотверженно гулял по Великой Китайской стене, невзирая на ледяные оплеухи декабрьского ветра. Единственный турист мне попался по пути к Башне сигнальных костров. Я предложил ему подняться вдвоем, но он только поежился.
Когда я вернулся к остановке, он сидел в уголке и дрожал. Автобус все не шел. Я сел по соседству и задрожал в такт.
В наше время Запретный город и Великая Китайская стена напоминают летом транспорт в час пик.
Посетив все что можно, я спросил у Ван Цзе, куда бы сходить теперь. На все ее предложения я отвечал одним словом: «Был!» Она рассмеялась и сказала: «Значит, тебе пора домой».
Ван Цзе купила мне билет, посчитала, сколько мне причитается, сходила в бухгалтерию и принесла деньги. Мне заплатили за все время в Пекине, в том числе и за развлечения! Возвращаясь на юг с семьюдесятью юанями в кармане, я чувствовал себя миллионером.
Еще Ван Цзе выдала мне справку, что я действительно работал в Пекине над рукописью.
Оказалось, это очень важно. Едва увидев меня, наш главврач спросил: «Где справка?»
Поездка в Пекин прославила меня в родных краях. В истории Китайской Народной Республики я первый житель городка Хайянь, правивший рукописи в Пекине. Уездное начальство решило, что такой талант, как я, не должен тратить молодые годы на вырывание зубов. После долгих согласований и постановки семи печатей меня перевели в райскую обитель — местный Дом культуры.
В первый же день, памятуя о том, что деятели искусств много бывают на улице, я опоздал на работу на два часа — и все равно оказался первым. Я счастливо вздохнул и сказал самому себе: «Вот мое место!» Это самое приятное из моих социалистических воспоминаний.
Несколько лет назад западная журналистка спросила меня: «Как же вы решились оставить хлебную профессию дантиста и стать бедным писателем?» Она не приняла во внимание, что при социализме мы ели из одного котла: зарплата у всех городских жителей была совершенно одинаковая. Разница между зубным врачом и писателем заключалась только в том, что врач был несчастным голодранцем, а писатель счастливым.