Десять слов про Китай
Шрифт:
На следующий день я купил полное собрание его сочинений. Было жалко, что это не старое издание, о которое я споткнулся: ведь оно еще тогда словно попросило меня открыть его запыленные страницы. Целый месяц я упивался этой прозрачно-пронзительной прозой. Позже я написал о Лу Сине: «Он простреливает жизнь навылет».
Вернусь к «Кун Ицзи». Автор начинает с описания кабачка: клиенты в куртках выпивали за прилавком снаружи, а чистая публика в длинных халатах шла внутрь, садилась и закусывала. Только Кун Ицзи ходил в длинном халате, но пил на улице. Сразу ясно, что он не такой, как все. В какой-то момент Кун Ицзи за воровство
«— Эй! Подогрей-ка чарку вина! — вдруг почудилось мне. Едва слышный голос показался очень знакомым. Я огляделся — нигде ни души. Встал и посмотрел за прилавок. За ним у порога оказался Кун в изодранном в клочья халате».
Удивительное описание: сначала звук и только потом — сам человек.
«Я подогрел вино, вынес чашку и поставил ее на порог. Кун вытащил из рваного кармана четыре медяка и дал мне». И потом всего несколько слов:
«Его пальцы были в грязи — ведь он передвигался на руках».
Так лусинь стал для меня Лу Синем. В тридцать шесть лет я читал его в первый раз и вздыхая думал, что этот писатель не для глупых детей, а для умных взрослых. А еще — что писателю и читателю должно повезти со встречей.
Когда какой-то автор мне наскучивает, я откладываю книгу, чтобы не образовалось чувство неприязни. Но во время культурной революции я не мог отложить Лу Синя, поэтому это единственный в жизни писатель, которого я не любил.
После выступления в университете Осло ко мне подошел профессор исторического факультета Харальд Бёкман и признался: «В детстве я ненавидел Ибсена так же, как вы — Лу Синя».
5 мая 2009 года
Неравенство
В унылые годы культурной революции один мальчик обнаружил, что от трусости до неустрашимости один шаг.
Это история моего одноклассника, по сей день живущего в нашем городке. Сейчас он безработный и прозябает на скудную пенсию отца. Помню его щуплую фигурку и милое лицо с двумя зубами торчком, помню, как он всегда отставал от нашей оравы.
Мы, уличные мальчишки, вечно искали повод для драк. Как правило, мы «махались» со сверстниками, а иногда отваживались задирать старших парней. Этот же мальчик отходил в сторону и осторожно наблюдал. И вдруг он стал храбрый, как лев, — нападал первым, убегал последним.
Как-то взрослые парни нам сильно накостыляли. В самый критический момент мальчик исчез. Оказалось, он бегал домой за ножом. По дороге обратно он успел полоснуть себя по щеке и размазать кровь по лицу. В Китае говорят: пугливый боится наглого, наглый смелого, а смелый одурелого. Парни хотели было закрепить результат, но при виде окровавленного вооруженного недомерка, который несся на них с воплем «Или вы, или я!», обратились в бегство. А мы сразу приободрились и бросились следом. Мы прогнали их через весь город под дружные крики «Или вы, или мы!»
С тех пор наша компания получила почетную кличку «Или вы, или мы», и нас сторонились хулиганы не только среднего, но и старшего школьного возраста. Мальчика зауважали, и теперь он ходил впереди всех.
Секрет был прост. Они поругались с соседями из-за какого-то пустяка, кажется, нескольких кусочков угля. Слово за слово — завязалась драка. Мальчик выбрал самого слабого противника — девушку-красавицу, и кулаком ударил ее прямо в мягкую грудь.
Это происшествие сделало его новым человеком. Он показывал нам четыре пальца, которые сквозь одежду касались женской груди, и с гордостью говорил: «Теперь можно и умереть».
Мы не боялись драться, а боялись любить. В первом классе старшей ступени кто-то из нас написал на доске косыми иероглифами «любовь». Это слово мы тысячи раз произносили про себя и никогда — вслух. Все ученики параллельных классов приходили на него полюбоваться, изображая на лице презрение и маскируя свои чувства криками «Какое хулиганство!». Когда я увидел это слово — впервые в жизни, его давно уже вычеркнули из китайского языка, — у меня застучало в висках.
Иероглифы оставались на доске две недели в качестве вещественного доказательства хулиганского поведения. Сначала школьный революционный комитет собрал тетради всех мальчиков нашего класса, чтобы выявить преступника по почерку. Потом проверили девочек. Потом второй класс старшей ступени. Но никого так и не вычислили, и начальник ревкома собственноручно стер иероглифы с доски.
Я очень огорчился. Раньше я каждый день смотрел на слово «любовь» и «утолял голод нарисованной лепешкой». Теперь и нарисованной лепешки не стало.
Мы считали, что аноним специально написал иероглифы криво, чтобы его не нашли. В то время была популярна фраза из фильма: «Даже очень хитрому лису не провести старого охотника». Мы ее переделали так: «Даже очень старому охотнику не провести хитрого лисенка».
Мой сын-старшеклассник рассказывает, что в школе средней ступени на уроке биологии учительница попросила девочек сесть на колени к мальчикам и подробно рассказала им о половом размножении. Когда она предложила задавать вопросы, кто-то поинтересовался:
— А лабораторная будет?
В наше время мальчикам и девочкам не разрешалось между собой разговаривать. Влюбленный мог только тайком бросать взгляды на даму своего сердца. Самые смелые писали записки, где признание в любви выражалось фразами вроде «Можно, я подарю тебе ластик?» Девочка сразу понимала, что это значит, и пугалась — если записку обнаруживали, она оказывалась опозоренной.
Теперь школьники говорят о любви безо всякого стеснения. В Интернете я видел два ролика. В первом мальчик на перемене забрался на парту и, наклонившись, обнимает сидящую на стуле девочку, не обращая внимания на одноклассников. В другом мальчик с букетом цветов, встав на одно колено, признается девочке в любви. Девочка отвергает его чувство и скрывается в туалете. Недолго думая, мальчик бежит за ней.
Беременность в школе уже никого не удивляет. Некоторые девочки даже идут в больницу на аборт в школьной форме. Помню репортаж об одной из них. Когда врач сказал, что требуется подпись родственника, к нему бросились четыре мальчика в форме той же школы, наперебой предлагая подписаться.
Качели нашего общества качнулись в другую сторону: от аскетизма к расточительству, от политизированности к власти денег, от зажима к вседозволенности. В серое небо тянутся тысячи небоскребов, густой сетью покрывают землю скоростные магистрали, в магазинах глаза разбегаются от изобилия, по улицам мчатся автомобили, несутся люди, сверкает неоновая реклама, сражаются за клиентов ночные клубы и массажные салоны, распахивают двери роскошные, гигантские четырехэтажные рестораны.