Десять железных стрел

Сайкс Сэмюел

А потом, в один прекрасный день, оглянуться не успеешь, как проснешься и ощутишь в месте, где прежде было нечто иное, лишь онемелость.

Но ты никогда не забудешь, что она там. Ни разу.

Я пробудилась от сна без сновидений. Над телом властвовала боль. В нос ударил запах засохшей крови и пепла.

Меня оседлала женщина.

Ее волосы свисали спутанными черными прядями, которые задевали мое лицо. Я уставилась в проницательные карие глаза, потемневшие от омерзения. Ее голос сорвался с искривленных уродливой, злой усмешкой губ

хриплым шипением.

– Ты меня бросила.

Она подняла руки и прижала их к моему горлу. Пальцы впились в плоть, и мое дыхание прервалось.

– Ты меня предала.

Что-то горячее, влажное упало мне на щеку, соскользнуло вдоль шрама. Из глаз женщины катились слезы. А может, из моих. Я не могла сказать наверняка.

– Я тебя любила.

Не могла пошевелиться.

– Я тебя ненавижу.

Не могла вдохнуть.

– Она ненастоящая.

Дохнуло теплом, словно кто-то разжег крошечный костерок. Оно просочилось в мою оцепеневшую плоть, дало пальцам достаточно чувствительности, чтобы пошевелиться. Они медленно двинулись по полу к этому теплу, обхватили рукоять из черного дерева.

– Ты видишь сон.

Жар хлынул в мою плоть, пробуждая до последнего пореза, синяка, ожога, пометивших тело. Оцепенение начало спадать. И каждый раз, как я моргала, она становилась чуточку прозрачнее. Пока я не закрыла глаза полностью.

– Проснись.

И не открыла их снова.

И она исчезла.

Я со стоном села – тело изнывало от многочисленных ран. Меня измотали, избили, чуть на хрен не зажарили. Но я была жива. И я была одна.

Спустя некоторое время после того, как я оставила Нижеград догорать дотла и бросила труп Враки на полу грязного подвала… Я кое-что потеряла. Я восстанавливала в памяти свои шаги, раны, убийства, пытаясь его найти, но я даже не уверена, что именно искала. Как будто… будто я где-то порезалась, глубже, чем думала, и нечто изнутри пролилось в дорожную пыль. И вместо этого нечто осталась громадная, глухая…

Пустота.

И она порождала призраков.

Не настоящих, попрошу заметить. Но я не знала, как еще их назвать. Я начала видеть… всякое. Людей.

Иногда меня будил Враки с иссеченной порезами грудью, проклинающий мое имя сочащимся кровью ртом. Иногда – Джинду, рыдающий в углу, пока я пыталась спать. Иногда – люди, которых я убила, которых я намеревалась убить, которые однажды убьют меня.

Иногда, в черные дни моей жизни, меня будила она.

И иногда я почти желала, чтобы она там действительно была.

Я глянула на пустое пространство рядом. Скатка для сна у меня не то чтобы роскошная. Всего лишь плотное одеяло, тонкая простыня и грязная подушка. Едва хватало для одной, не то что для двоих.

И все-таки почему-то… у нас всегда получалось разместиться, у нее и у меня.

Она, разумеется, жаловалась – что слишком холодно, что я слишком храплю, что глупо было вообще

соглашаться спать на открытом воздухе со мной, вместо того, чтобы остаться в ее уютном доме в теплой постели. Она жаловалась. Бывало даже костерила мое имя. Но никогда не уходила.

Когда я просыпалась, Лиетт всегда была рядом.

Всегда приятно пахла, даже если провоняла тем же потом и дорогой, что и я. Всегда прекрасна, даже когда ее волосы слиплись и спутались. Всегда пробуждалась, так же медленно открывая глаза, медленно расплываясь в улыбке, от которой любая боль чуточку притихала.

Сегодня, впрочем, ее не было. Равно как и последние три месяца.

Сегодня меня разбудил злой холод. Сегодня все болело. Сегодня я проснулась – и меня никто не ждал.

Кроме него.

На долину опустился вечер. Сквозь разбитые окна и стены на пронизывающем ветру сочилась тьма. На втором этаже особняка не было ни огонька.

И тем не менее я ощущала, как он пялится.

– О, чудненько, – зазвенел медным хрипом голос из мрака, из-под моих пальцев. – Ты все еще жива.

Он – то, что не давало мне соскользнуть в ту пустоту внутри. Он – тот, кто видел сквозь призраков. Он – тот, кто звал меня обратно.

Где-то, не знаю, в какой момент, он прекратил быть оружием и стал компаньоном.

И я это ненавидела.

– Давай-ка без драмы. Прилегла на минутку отдохнуть всего-то, – пробормотала я, растирая сведенную судорогой шею. – Не будем забывать, кому из нас только что пришлось убить сраного скитальца.

– Застрели ты ее просто-напросто, вместо того чтобы предаваться иллюзиям о бытии честным, порядочным человеком, то ощущала бы себя куда бодрее.

– Приму к сведению, когда испытаю нужду принимать советы от говорящего револьвера, – махнула я на него рукой. – У нас есть определенный уклад. Кодекс скитальцев требует от меня…

Фраза окончилась долгим шипением. Ладонь вдруг обожгло жаром, куда глубже, чем выходило у Кассы, и куда злее. Какофония горел в темноте. Я даже издалека чувствовала, как он тянется.

В меня.

– Не забывай нашу сделку, – прошептал он жгучим голосом. – Не забывай, что я тебе дал. И не смей забывать, кто я такой.

Я стиснула зубы, сдерживая боль, злость, крик. Я отказывалась доставлять ему такое удовольствие. Шрам полон таких, как он, людей – тех, кто питается болью, упивается криками, жиреет на страданиях. Я знала, как иметь с ними дело.

Большую часть времени, по крайней мере.

Такие люди жрали, чтобы утолить голод, который никогда не уйдет. Полагаю, Какофония – тоже, в каком-то смысле. Однако, помимо того, он питался для иной причины. Он питался, чтобы расти.

Боль медленно отступила. Жар сошел на нет, уступая место вечерней стылости. А вот голос все еще звенел в ушах.