Десятая планета(изд.1945)
Шрифт:
Пьер спрятал порт-табак в карман рваных штанов и передвинул трубку в левый угол рта.
– Парижане – болтливый народ, – сказал Пьер. – И ты, Франсуа, не представляешь исключения из этого общего правила…
Франсуа не остался в долгу.
– А бретонцы жуют вечную жвачку и думают, что это – философия. Рассматривание заводской калитки № 9 в то время, когда надо идти к тетушке Генриетте насыщаться, я считаю идиотизмом… Не так ли, старина? Идем, а то нам останутся одни объедки.
Пьер шагал рядом с Мишелем и бросал угрюмые слова, которые
– Ты вглядись как-нибудь в фасад нашего фабричного здания. Колоссальный корпус с этими решетчатыми тюремными окнами… О-о… Да это же морда, красная окровавленная морда Дьявола-Капитала… Многоглазый страшный Дьявол… Две фабричные трубы – это рога его. А двенадцать занумерованных выходов – это пасти дьявольские… Каждый день смотрю я на фабрику, и у меня в груди озлобление и ужас… Сейчас смотрел… Из калитки, как из пасти своей, изрыгает Дьявол-Капитал нас… тебя, меня… Отжимает там, у себя, в своем брюхе. Капитал отжимает от нас все, все, чем мы живы, чем дышим… А взамен – бумажные франки, которые будут падать до бесконечности.
– Ты наслушался анархистов, бедняжка, – отозвался Франсуа, который шел за Пьером и слышал его слова. – Все это очень хорошо, но надо же кушать, мой друг. Пойми: надо кушать.
– Ты не столько кушаешь, сколько пьешь, Франсуа, – чуть обернулся Пьер и переложил трубку в другой угол рта. – Но и обильное питье, я думаю, не настолько залило твои мозги, чтобы ты перестал понимать, что парочка хороших бомб…
Франсуа толкнул Пьера в спину.
– Не так громко, милый друг. Сзади идет Альберт, и это мне не нравится… У него скверная манера подслушивать… А слышит он чуть ли не за километр любой разговор, о чем шепчутся такие бунтари, как Пьер… У Альберта в каждом ухе по радиоусилителю, честное слово. И, кроме того, он в приятельских отношениях с синими мундирами. Поэтому – тише…
Мишель не слушал завязавшегося между Франсуа и Пьером спора. Он шагал по сбитым плитам тротуара, мимо заборов и больших грязных домов, в которых, он знал, гнездились нищета и беспомощность. Полуголые ребятишки визжали и баловались в канавах, которыми отделялся тротуар от вымощенной дороги. Старухи, покрытые черными косынками, сидели на табуретах у входов в жилища, вязали бесконечные вязанья и грелись скупым теплом закатного солнца. Проститутки стояли вдоль тротуара, как часовые, перекидывались замечаниями одна с другой, подмигивали возвращавшимся с работы мужчинам:
– Пойдем?!
Сбоку из шести переулков на большую улицу выливались потоки кончивших свой трудовой день рабочих. Пыль из-под тысяч ног золотой паутиной дрожала под солнцем. Автомобили мчались посередине улицы, и там пыль стояла как монументальная стена, нарочно вылепленная из клубастых пышных облаков. Харчевни и кухмистерские зевали широко распахнутыми дверями, чадили, щекотали ноздри прохожих, звали насыщаться. Пахло жирной пылью и горелым салом. На предместье надвигался будничный вечер.
В полутемной низкой
Мишель быстро вошел с улицы и столкнулся лицом к лицу с тетушкой Генриеттой. Ее когда-то черные глаза вонзились в него.
– Сегодня ты аккуратен, Мишель.
– Я спешил помочь тебе, Рьетта, – простым тоном ответил Мишель и пожал жирную руку тетушки Генриетты повыше локтя, здороваясь этим движением с ней, как всегда.
Она ответила ему улыбкой, которая когда-то сводила с ума всех мужчин предместья.
– Глупыш!.. Ну, иди, надень фартук.
В углу взвизгнули, потом захохотали. Хохот неожиданно перешел в ругань. Тетушка Генриетта проплыла в угол к ругающимся девицам. Франсуа и Пьер прошли за ней.
У тетушки Генриетты своя манера разговаривать с посетительницами, которые переходят все границы приличия. В «Золотом Павлине» свои законы и обычаи. Тетушка Генриетта здесь высшая законодательница, и ей – беспрекословное повиновение.
– Вечер сегодня чудесный, милые мои пташки, – ласково сказала тетушка Генриетта двум девицам. – Прогуляйтесь по чистому воздуху. Пора подумать, где вы встретите завтрашнее утро.
Девицы поднялись из-за столика и ушли. Франсуа успел ущипнуть на ходу одну из них. Та не обратила на щипок никакого внимания.
А Мишель в это время умывался в кухне над раковиной. Холодная струя освежала его. Он подставил голову под край и слушал, как тугая струя глухо бьет его по черепу. Он встряхнул курчавыми волосами и провел по ним полотенцем, потом посмотрел на него, словно хотел убедиться, не стер ли он со своих волос жесткую жестяную пыль, которая носится в воздухе там, на фабрике. Мишелю всегда кажется, что эта твердая фабричная пыль садится к нему на голову, запутывается в его черные кудри и мешает думать.
Оловянные тарелки с грохотом посыпались на кухонный стол. Помощница тетушки Генриетты наливала ковшом дымящийся кипяток в засаленную лохань и смотрела на Мишеля.
– Добрый вечер, мсье Мишель.
– Добрый вечер, мадемуазель Жанна.
В кухонную арку просунулся колыхающийся бюст тетушки Генриетты, широкий, как палуба морского корабля.
– Два рагу и зелень.
Кухарка, мадам Риво, зачерпнула, как машина, длинным половником из котла, вмазанного в плиту, соусную коричневую жижу, ответила, будто эхо, деревянным голосом: