Десятиглав, Или Подвиг Беспечности(СИ.Проза ру)

Добрынин Андрей Владимирович

Анна. Ты снова со мной!.. Я не узнаю, не понимаю себя! А, в сущности, не все ли равно?

И так далее. Иной педант с торжеством укажет мне на то, что вся вышеприведенная трогательная сцена позаимствована мною (с незначительными изменениями) из драмы Гете. В ответ я мог бы для примера указать на современного поэта В.Пеленягрэ, большинство произведений которого построены на литературных заимствованиях. И что же, разве Пеленягрэ бедствует?! Вовсе нет. Более того, все книжные магазины наводнены его сочинениями, из чего следует, что поэт он популярный и широко читаемый. Но я не стану приводить подобных примеров, поскольку это слишком легкий способ доказать свою правоту. Обращусь лучше к здравому смыслу читателя. В самом деле, разве противоестественно то, что образованному человеку (то есть в данном случае — мне) привиделась в забытьи не какая-нибудь жалкая самодеятельность, а отрывок из драмы почтенного классика? И если подобное действительно произошло (а я не вижу в этом ничего странного), то не честнее ли поместить в текст романа те слова, что были, пусть и в забытьи, услышаны и прочувствованы, нежели по каким-то далеким от литературы соображениям вымучивать другие им в замену? "Искусство — дело не людское, а божественное, и потому в нем нет места ложно понятым отношениям собственности" (см. В.Пеленягрэ, авторское предисловие к сборнику стихов "Фаллоцвет"). И разве не разумнее облекать свои чувства в чеканные фразы гения, лучше которого, как видно из вышеприведенного отрывка, все равно не напишешь, чем самонадеянно пытаться с этим гением соперничать? Наконец, если многие недоумки считают возможным и естественным демонстрировать на людях дорогие автомобили, меха и драгоценности, то почему бы мне не поступать точно так же с моей образованностью, обладать которой несравненно почетнее хотя бы потому, что ее невозможно ни у кого украсть? А ведь в нынешней России я, вероятно, единственный, кто читал драмы Гете, и это дает мне право требовать от общества и от властей уважения, а также и постоянного внимания к моим скромным материальным нуждам.

Из дремоты меня вывело щелканье дверного замка. Я вскочил с кресла, словно подброшенный пружиной. Да, это вошла Анна, и, Боже, как она была

хороша! Все те же точеные черты, все те же живые, ясные глаза, которые я так любил целовать, те же роскошные черные волосы, поблескивающие электричеством, та же позолоченная загаром шелковистая кожа… Я бросился к ней и, что-то неразборчиво бормоча, заключил ее в объятия. Читатель извинит меня за столь бесцеремонное поведение, если вспомнит о том, сколько времени у меня не было женщины. К тому же я к моменту появления Анны уже успел употребить почти всю дневную норму коньяку. "Пойдем, моя мышка, — бормотал я, с трудом вновь обретая дар речи. — Твой мышонок так соскучился без тебя… Ну не упрямься, моя курочка, будь умницей. Твой петушок сейчас тебе покажет кое-что…" Анна сначала растерялась перед таким неожиданным напором,

однако вскоре я с радостью почувствовал, что она начинает разделять мой пыл. Продолжая бормотать какие-то нежности, я с помощью тактичных толчков продвинул ее до кровати, а затем ловко подставил ей ножку. Мы рухнули на кровать, однако платья на Анне к этому времени уже не было — я успел его снять, благо оно и держалось-то всего на двух тоненьких лямочках. Махнув рукой на дальнейшее раздевание, я извлек свой мужской таран и с недоверием посмотрел на него. Он показался мне до странности маленьким — если бы его величина хотя бы приблизительно совпадала с силой моего желания, он должен был бы достичь поистине чудовищных размеров. Однако я тут же отбросил эти не идущие к делу мысли и ринулся на любимую, которая с не меньшей пылкостью привлекла меня к себе. Ни у одной женщины в мире не могло быть такой упругой плоти, такой шелковистой кожи, такого благоуханного дыхания; ни в одной не сочетались так гармонично скромность с бесстыдством, ни одна не целовала так пьяняще, не двигалась так умело, не обнимала так страстно; только в устах Анны любовные стоны и вскрики звучали такой волшебной музыкой, способной побудить к любовной деятельности даже покойника. Последовавшая ночь была изумительной — предлагаю читателю принять это сообщение на веру и не интересоваться прелестными подробностями нашего взаимного обладания, дабы не вынуждать меня быть нескромным. Должен, однако, с грустью сознаться в том, что под утро дуновение грусти пронеслось над нашим ложем, потому что в бледных лучах рассвета я впервые заметил на лице любимой нездоровую одутловатость, вызванную, несомненно, беспорядочным образом жизни. Кроме того, я не мог не отметить про себя, что те откровенные беседы, в которых прежде проходила у нас немалая часть ночи, теперь как-то не складывались — Анна явно догадывалась о том, что ее рассказы о роскошной жизни не вызовут у меня отклика, а я в своих попытках завести разговор о проблемах творчества не был поддержан Анной — она отделывалась только вежливым хмыканьем и угуканьем. Дабы подавить подступающую невольно горечь, я вновь яростно бросался в водоворот плотских наслаждений, и должен сознаться: к тому времени, когда мы с Анной заснули наконец друг у друга в объятиях, я уже утратил способность размышлять и анализировать — мне хотелось только бездумного отдыха в уютной колыбельке из ароматных волос и нежной плоти.

Проснулся я, да простят меня дамы, от могучей эрекции, которая, казалось, перечеркивала все наши ночные восторги. Однако Анна спала так сладко, что я не решился беспокоить ее своими домогательствами, осторожно разомкнул кольцо ее рук и направился в душ. После вчерашнего коньяка и последовавшей за ним бурной ночи я чувствовал себя слегка ошалевшим, однако контрастный душ, легкий завтрак и пара чашек чая "Нефритовый слон" прояснили мой мозг и вновь вселили в меня тягу к работе. Я принялся шлифовать начатый накануне сонет, а в порядке отдыха строчил рецензии на порнофильмы, заказанные мне одним скандальным хард-рокерским журнальчиком, который, несмотря на свой полуподпольный статус, на удивление честно платил. Бесплатно же я не работал из принципа, хотя в деньгах и не нуждался (да и кто в них по-настоящему нуждается, если сыт, одет, обут и живет в теплом доме?) — поскольку, проявляя дешевое бескорыстие, я сбил бы цену на писания других, малоимущих литераторов, которых нынешняя жизнь вынудила считать каждую копейку. В этих неторопливых занятиях я забыл о времени, и когда я наконец услышал легкие шаги босых ножек по ковру, было уже три часа дня. Анна, еще совсем сонная, пришла в кухню, чтобы выпить чаю (от вульгарного кофе я ее отучил). Она встретила меня радостной улыбкой, подставив губы и глаза для поцелуя, и вскоре удалилась в ванную, а я вернулся к своим занятиям, с трепетом ожидая ее прихода — прежде она всегда приходила посмотреть, что я делаю, высказывала разные смешные замечания, а потом сворачивалась на диванчике с книгой. Однако ожидание мое было тщетным: я слышал, как Анна бродит по квартире, включает и выключает телевизор, звонит кому-то по телефону и потом вновь бродит туда-сюда… Постепенно в моей душе стало накапливаться глухое беспокойство. Я отправился на кухню, сделав вид, будто захотел еще чаю, и столкнулся там с Анной, которая, с небрежно убранными волосами, в полурасстегнутом халате, сидела там у стола с сигаретой, зевая во весь рот. Посмотрев на меня пустым взглядом, она поднялась и вышла — казалось, будто ее гнетет какая-то неотвязная дума. В растерянности я вернулся в свой кабинет, но шлепанцы Анны, которые продолжали шаркать то там, то сям, постоянно сбивали меня с мысли. В квартире все более сгущалась атмосфера беспокойства и нервозности. В конце концов я не выдержал, разорвал в клочки рецензию, над которой тщетно трудился, и, злобно бранясь сквозь зубы, бросился к комнате Анны. Когда я вошел, она расхаживала из угла в угол, прижав к уху ненавистное мне изобретение бизнесменов — мобильный телефон. В ее свободной руке дымилась сигарета. Она произнесла в трубку: "Извини, я перезвоню через полчасика", отключила связь и устремила на меня выжидательный взгляд, в котором явственно читалось раздражение. "Не много ли ты куришь? — вкрадчиво осведомился я. — Может быть, тебя что-то нервирует? Так ты скажи, не стесняйся". Анна в ответ только фыркнула и снова принялась ходить по комнате, огибая меня, словно некий неодушевленный предмет. Разумеется, это неприятно меня задело. "Ну что ты ходишь взад-вперед? — обратился я к ней. — Стоит ли так маяться? Скучно тебе? Хочешь вернуться обратно к своим толстосумам? Небось и приглашеньице уже получила… Ну так поезжай, я тебя не задерживаю". Анна, однако, не решилась сразу поймать меня на слове, сознавая, что такой отъезд будет напоминать открытый разрыв, причем без всякой провинности с моей стороны. Поэтому она лишь снова фыркнула и продолжила свое хождение. "Поезжай, поезжай, — настаивал я, уже не в силах остановиться и чувствуя, как в душе закипает ярость. — Там вокруг тебя будет суетиться множество холуев, любое твое желание будет тут же исполняться, все будут с восторгом смотреть тебе в рот, какую бы глупость ты ни сморозила… А сколько поклонников, богатых и красивых!.." — "Когда это я говорила глупости?!" — перебила меня Анна, внезапно остановившись и посмотрев на меня в упор. Лицо ее побледнело, карие глаза потемнели и стали бездонными, ноздри раздувались — в гневе она была ослепительно хороша, но это уже не могло меня укротить. "Увы, — сказал я язвительно, — вероятно, твои подхалимы тебе внушили, что можно не иметь возвышенных интересов, ничего не читать, не общаться с умными людьми и при этом продолжать изрекать умные вещи. Должен тебя разочаровать: в последнее время лично я ничего умного от тебя не слышал". — "Я не знала, что нужна тебе в качестве какого-то лектора! — взвилась Анна. — По-моему, ночью ты хотел от меня чего-то другого!"

— "Хотел и получил, за что крайне признателен, — кивнул я. — Но на самом деле я хотел бы всего того, что ты можешь дать, а не только постельных радостей. Кстати о постельных радостях: осмелюсь тебе напомнить, что если не считать минувшей ночи, то свой супружеский долг ты исполняла последний раз уж и не упомню когда… Но это так, к слову. Поверь: будь мне от тебя нужен только секс, я давно махнул бы рукой на твой образ жизни и не вел бы с тобой неприятных разговоров. Ты и сама прекрасно это понимаешь, хотя и стараешься повернуть все так, будто я хочу тебя унизить, подавить твою личность, стеснить твою свободу и тому подобное. Дорогая, поверь: я люблю тебя, и потому мне больно смотреть, как ты лишаешь себя самых высоких, самых чистых удовольствий этой жизни, и все из-за обычной духовной лени. Да, я сам призывал тебя к беспечности, но беспечность мудрых людей состоит в том, чтобы не придавать значения власти, богатству и прочим мирским приобретениям, которые мешают творчеству. Ты же не придаешь значения ничему, кроме низкопробных удовольствий, не нарушающих духовной праздности. Поэтому не стоит напоминать мне о моих словах: ты полагаешь, будто живешь беспечно, а на самом деле просто бессмысленно. Беспечный человек во имя творчества легко откажется от чего угодно, а откажешься ли ты от своей легкой жизни? Вряд ли — я же вижу, как ты рвешься обратно, и мне очень больно на это смотреть. Я и сам большой ценитель плотских удовольствий, но я при этом не забываю, что они доступны любому животному, я же на своем веку намерен насладиться еще и тем, что доступно мне только как человеку. Я и тебя призываю к тому же, но твой папаша, видимо, вбил тебе в голову, что любое духовное усилие ниже твоего достоинства. К сожалению, без усилий человеком в полном смысле слова стать нельзя, а значит, нельзя и насладиться тем, что человеку свойственно. Лень, дорогая моя, несмотря на свой безобидный облик, один из семи смертных грехов и мать всех пороков, а также, наряду с тщеславием, самый удачливый ловец неопытных душ. И не надо утешать себя тем, что в ловушку вместе с тобой попадают многие миллионы — ловушка от этого не делается менее опасной. Загляни в свою душу и признайся: ты ведь стремишься к своим ничтожествам вовсе не потому, что высоко их ценишь — просто с ними можно бездумно плыть по течению времени, подобно сама понимаешь чему…"

В продолжение всей моей тирады Анна молчала, глядя на меня исподлобья. Порой мне казалось, будто она готова перебить меня, но с ее уст не срывалось ни слова. Видимо, в ее душе шла нешуточная борьба: возразить мне по существу она не могла, поскольку моя правота не подлежала сомнению, однако согласиться со мной значило отказаться от привычного образа жизни и привычного окружения, а это было уже выше ее сил. Анна искала какой-то выход, какую-то увертку, пусть недобросовестную, и нашла ее, решив обидеться на неосторожно вырвавшееся у меня сравнение (хотя, признаю, и грубоватое по форме, однако абсолютно точное по своей сути). Ее обида выглядела настолько неестественно, а

упреки в мой адрес звучали так театрально, что мне даже противно здесь их приводить. Прежде я не слыхал в голосе любимой таких базарных ноток и не замечал в ее поведении такой вопиющей безвкусицы — похоже, что в круизе со своим папашкой она многому научилась. В конце концов она, несмотря на мое упорное сопротивление, вытолкала меня из комнаты, заперлась на ключ и принялась, судя по доносившимся изнутри звукам, собирать вещи. "Что ж, собирайтесь, собирайтесь, сударыня! — воскликнул я и сардонически захохотал. — У вас не было предлога для дезертирства, но вы его нашли. Да-да, именно дезертирства, ибо вместо того, чтобы поддерживать в жизненной битве меня, труженика и бойца, вы ищете для себя легкой жизни. Что ж, ее-то вы найдете, однако не найдете счастья… Вот попомните мои слова!" Дверь комнаты с треском распахнулась, так что я едва успел с негодующим воплем отскочить в сторону, и Анна, размахивая чемоданами, гордо промаршировала к двери. Там она, однако, замешкалась — дверь была заперта, и ей пришлось поставить чемоданы, а руки, дрожавшие от волнения, не дали ей быстро справиться с замком. Тут я осознал наконец горестный смысл происходящего и простонал, ни к кому не обращаясь: "Почему мне было суждено родиться на свет? Почему так полюбить? Почему я не внял много раз посетившей меня мысли расточить свою нежность, свое честолюбие под другим небом, на другие предметы? Почему я не бежал? Почему, ах, почему меня неизменно влекло обратно? Я готов упрекать вас, сударыня, готов бранить себя, проклясть, и, однако, задумываясь в этот миг над своей участью, я не могу пожелать, чтобы все сложилось иначе, ибо по-прежнему почитаю себя счастливцем даже в несчастье". Когда Анне все же удалось открыть дверь, я машинально последовал за ней на лестничную клетку. Услышав мои шаги, она не стала задерживаться у лифта и побежала вниз по лестнице, а я затрусил следом, выкрикивая ей в спину последние фразы вышеприведенной тирады. Когда мы оказались в вестибюле, на нас с удивлением уставились охранники и какие-то деятели из домоуправления. Точнее, их внимание привлек в первую очередь я, поскольку одеться я забыл и потому появился на людях в дезабилье. Заметив, что привлекаю внимание, я остановился и в нерешительности затоптался на месте. В моей душе еще теплилась надежда, что Анна опомнится и вернется, однако она вместо этого обернулась и бросила: "Приживал!" — довольно-таки склочным тоном — мне даже сделалось стыдно за нее перед посторонними. На язык мне просился едкий ответ, но я сдержался и лишь вновь разразился презрительным смехом. Задержавшись на миг возле чиновников из домоуправления, Анна что-то раздраженно им сказала, кивая на меня, и те подобострастно закивали в ответ. Я счел за лучшее ретироваться в квартиру, однако отдохнуть и привести в порядок свои чувства мне не дали: вскоре раздался требовательный звонок в дверь, — это представители домовой администрации пришли для делового разговора. Я ждал подобного визита, а потому, уже одетый и чисто выбритый, не замедлил их впустить. Чиновники, несмотря на то, что я, покуда жил в этом доме, частенько баловал их подарками, щедрыми чаевыми и даровыми билетами на наши концерты, повели себя с лакейской наглостью. "Вам, уважаемый, хозяйка квартиры велела съезжать", — ухмыляясь, сообщили они и выжидательно уставились на меня, ожидая, вероятно, увидеть сцену глубочайшего отчаяния. "Велела — значит, съеду", — равнодушно пожал я плечами и зевнул. "Велено прямо сейчас", — с металлом в голосе заявили эти жалкие холуи. Я пристально посмотрел на них и с расстановкой произнес: "Да, я уйду. Вы заставили меня устыдиться, но не думайте, будто я унижен. По праву рождения я могу притязать на первые должности в государстве, этих преимуществ никто у меня не отнимет, а того меньше дано людям вырвать из моего сердца страсть, которую я испытываю к своей повелительнице. Передайте ей, каким счастьем подарил меня сей роман, передайте ей, что все унижения ничто по сравнению с прискорбной необходимостью от нее удалиться, жить в местности, где я даже мельком не смогу увидеть, как она проезжает мимо, но ни ее образ, ни надежда не покинут моего сердца, покуда я жив. Скажите это ей. Вас, остальных, я презираю. Вы копошились вокруг моей страсти, как жуки вокруг цветущего дерева, вы могли уничтожить листья и превратить меня среди лета в нагой сухостой, но ветви и корни вы не смогли повредить. А теперь летите туда, где вы найдете новую поживу".

Похоже, речь моя произвела впечатление даже на низменную натуру домоуправов, поскольку они не двинулись с места, когда я умолк, и лишь тупо таращились на меня, словно пытаясь высмотреть во мне то, что так резко и бесповоротно отделяло меня от их жалкой породы. Я же лишь к концу своей речи спохватился, заметив сходство своей речи с монологом героя одной из драм Гете. Подозреваю, что и во время перепалки с Анной я не удержался и пустил в ход цитаты из веймарского гения. А что тут такого, собственно говоря? Эти старики умели выражаться ярко и доходчиво, так не лучше ли повторять их чеканные слова, нежели спесиво изрыгать самодельный словесный суррогат? Прежде чем чиновники опомнились, я подхватил сумку с самыми необходимыми в бродячей жизни вещами (эту сумку я всегда, то ли по привычке, то ли из суеверия, держал наготове), размашистыми шагами покинул квартиру и устремился вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. По пути я размышлял о том, что Господь Бог, творя человека, не сумел сделать его гармоничным существом, ибо на примере Анны хорошо видно, насколько невыносимым грузом для большинства людей является их собственная душа, наилучший дар Бога. Душа поднимает голос, пытаясь заставить человека идти достойным путем, путем творчества, однако этот голос глушат всеми возможными способами: приобретательством и эстрадой, чтением детективов и спортом, дачными хлопотами и телевидением, женщинами и разгулом… Я мог бы без труда продолжить этот печальный список, но цепочка моих мыслей внезапно оборвалась. Знакомый двор, куда я вышел, выглядел как-то странно — не слышно было людских голосов, замерла в мертвенной неподвижности листва деревьев, солнечные лучи, казалось, стремились выжечь глаза, а тени сгустились, словно осколки ночи, и стали резкими, словно очерченные ножом. Я вдруг затрепетал, всей кожей почувствовав опасность — такого со мной не случалось даже в самые насыщенные покушениями дни. Видимо, любовь Анны и впрямь каким-то мистическим образом оберегала меня от вражеских козней — недаром я назло бесчисленным опасностям оставался цел и невредим, — а с нашим разрывом я лишился этого покровительства, и мое чуткое телесное естество сразу с ужасом ощутило свою беззащитность перед лицом врагов. А враги были близко — я заметил, что в чердачном оконце дома напротив замигали белые огоньки, возле моего уха свистнула пуля, но едва я нагнулся, собираясь пуститься в бегство, как страшный удар в голову швырнул меня на асфальт и помрачил свет дня в моих глазах.

Читатель, видимо, догадался, что я не был убит, а только ранен — иначе как бы я смог написать о происшедшем? Пуля не пробила череп, пройдя по касательной, однако, будучи выпущенной из мощного оружия, беспощадно сотрясла мой бедный мозг. В результате несколько дней я пребывал в глубоком забытьи, причинив масу тревог и волнений нашему редактору жизни — ведь именно Евгений подобрал мое бесчувственное тело, отвез его в больницу и затем не отходил от моей кровати, охраняя меня и следя за тем, как медицинский персонал исполняет свой долг по отношению ко мне. Даже в забытьи я порой слышал, как он распекает врачей, нянечек и медсестер. Возвращение из темной бездны, в которой я пребывал, происходило постепенно — вначале меня начали посещать разные смутные видения; мало-помалу они становились все отчетливее и уже не прекращались, следуя подряд друг за другом, однако я не буду их здесь пересказывать ввиду их бессвязности и того крайне эротического характера, который они со временем приобрели. Например, мне привиделось, будто я, обнаженный, купаюсь в теплом море с также обнаженной прелестницей и яростно преследую ее на мелководье, однако развить нужную скорость мне мешает мой напряженный уд. После изнурительной погони красавица наконец выбивается из сил и подпускает меня к себе, стоя на подводных камнях возле облепленной водорослями скалы. Я подплываю, заключаю красотку в объятия и затем начинаю с лихорадочной поспешностью пристраиваться к ней, неловкий от желания и от отсутствия надежной опоры под ногами. Внезапно камни уходят у меня из-под ног, я погружаюсь в воду с головой, и вода мгновенно наполняет мой разинутый в крике рот… К счастью, это видение, такое сладостное вначале и такое неприятное в конце, оказалось последним, поскольку я, почувствовав, что захлебываюсь, от ужаса очнулся. Открыв глаза, я увидел перед собой туповатого вида медсестру, весьма неловко вливающую мне в рот манговый сок, и услышал свой собственный кашель.

Евгений тут же отпихнул медсестру и собрался уже разразиться бранью по ее адресу, но внезапно заметил, что я открыл глаза, и испустил восторженный крик. Следующие два часа прошли в довольно докучных медицинских заботах: Евгений, носясь по больнице, словно комета, собрал вокруг моей кровати целый консилиум врачей, и по его настоянию я должен был рассказать эскулапам, что меня беспокоит. Меня же не беспокоило ничего, кроме крайней слабости, каким-то парадоксальным образом сочетавшейся с богатырской эрекцией. Кроме того, мне очень хотелось есть. Врачи сосредоточенно выслушали меня, пообещали прислать мне на ночь опытную медсестру, чтобы не дать гипервозбуждению перерасти в приапизм (этого их выражения я по своей тогдашней неопытности не понял), а до того порекомендовали мне усиленно питаться, однако избегать тяжелой и трудно перевариваемой пищи. Наконец мы с Евгением остались вдвоем, и он принялся меня кормить, словно огромного прожорливого птенца. Попутно он сообщил мне новости, которых накопилось не так уж много. Мои преследователи попытались было сунуться в больницу, но им пришлось удалиться с потерями, так как Евгений на подступах к больнице расставил своих людей. Вдобавок и персонал больницы поднял шум из-за перестрелок на их территории, газеты шум подхватили, и в итоге какое-то время я мог чувствовать себя в безопасности. Рассказав мне все это, Евгений внимательно посмотрел на меня: он заметил, что после кормежки я разомлел и глаза у меня слипаются. "Евгений, расскажите мне сказку", — пробормотал я капризно — положение больного нравилось мне тем, что давало право на капризы. Евгений тяжело вздохнул — подобных просьб ему еще не приходилось выполнять — но затем, наморщив лоб, собрался с мыслями и объявил:<<"Принцесса и гном" — сказка в стихах. Да-да, в стихах, — подтвердил он, видя мое удивление. — Я ведь немножко пописываю, только все как-то стеснялся вам сказать…>> Сгорая от любопытства, я приготовился слушать. Расказанную Евгением сказку я для удобства читателей я привожу здесь без всяких ремарок вроде "входит медсестра" или "медсестра выходит", поскольку они только затруднят восприятие, а само произведение ничем не обогатят. Итак, "Принцесса и гном".

* * *

Однажды в замке король могучий устроил праздник для всех дворян.

Все приезжали в костюмах пышных, огни сияли, гремел оркестр.

Король устроил все это дело лишь для принцессы, а сам-то он

Гораздо больше любил в теплице растить томаты и огурцы.

Но так принцесса к нему пристала, что очень скоро он проклял все

И, чтоб от детища отвязаться, издал о празднике он декрет.

Программа праздника в том декрете была расписана от и до,