Десятиглав, Или Подвиг Беспечности(СИ.Проза ру)
Шрифт:
Время от времени Евгений прерывал чтение, гостеприимно замечая: "Да вы пейте, пейте! Кушайте, гости дорогие!" — после чего продолжал читать. Я, конечно, ощутил могучую энергетику его поэмы, но, к стыду своему, смысла ее так и не уловил. Зато немцы, как то ни странно, по-видимому, все прекрасно поняли, так как по окончании чтения вновь устроили Евгению овацию. "Браво! Прима!" — вопили они с таким энтузиазмом, что прохожие на набережных кидались к ограждению берега и долго провожали удивленными взорами наш трамвайчик. Не знаю, как уж немцам удалось с ходу вникнуть в суть столь непростого произведения, да еще прочитанного на чужом для них языке. Недаром, выходит, немцы слывут на редкость смышлеными людьми. Не успел Евгений закончить чтение, как Григорьев, с явным нетерпением дожидавшийся этого момента, заявил: "Ну а сейчас я спою!" — и грянул "Дон-дигидон". За нею последовали "Шалула" (в дуэте со Степанцовым), "Шабдабудай" и "Шубдубидуб". Пел он, конечно, по-русски, однако язык песни (а также танца, поскольку во время пения Григорьев весело приплясывал), как известно, интернационален и не нуждается в переводе. Поэтому экскурсанты быстро поняли артиста и принялись подпевать ему, одновременно перенимая те танцевальные коленца, которые откалывал Григорьев. "И-эх! Жги!" — взвизгивали, хлопая в ладоши, мы со Степанцовым. Евгений на минуту отлучился в рубку, а вернувшись, шепнул нам: "Я договорился с капитаном — сейчас будет остановка, и мы сойдем. Здесь как раз недалеко до нашей гостиницы". — "Зачем сходить? — запротестовал Григорьев. — Я не хочу сходить! Здесь весело!" — "Там нам будет еще веселее, — успокоил его Евгений. Вы ведь сами просили девчонок? Так уже скоро пять часов,
Ну пусть вы на миг забыли о том, что вы куртуазный маньерист, но ведь вы же еще и разумный человек. Если бы вы пустились ухаживать за этими девушками обычным идиотским образом, разве меньше денег вы бы на них затратили? А сколько сил, а нервов? Девушки милосердно избавляют вас от всего этого, а вы еще имеете дерзость смотреть на них как на вещь". — "Верно, верно, — сокрушенно закивал Григорьев. — Я возгордился, высоко вознес свой рог. Готов всемерно участвовать в сервировке стола для наших дам и вообще быть крайне галантным". — "Ну то-то", — с удовлетворением сказал Евгений и погрозил Григорьеву пальцем. Тем временем трамвайчик начал тормозить у очередной пристани. Веселившиеся немцы не замечали этого — они с гиканьем топотали по палубе, порой, пугая всю округу, пускали тирольские трели и осушали стаканы уже без всякого порядка. Вместе с ними скакал Степанцов, обнимаясь и целуясь то с одной немкой, то с другой. "Пошли!" — скомандовал Евгений, и сначала я, а за мной Григорьев перепрыгнули на пристань. Могучей рукой Евгений выдернул Степанцова из толпы танцующих, и тот неожиданно для самого себя очутился на пристани, где по инерции продолжал приплясывать. В следующий миг Евгений приземлился рядом с ним и крикнул капитану: "Отваливай!" Коричневая вода забурлила под винтом, и суденышко потянулось дальше по своему маршруту. Разгулявшиеся экскурсанты в большинстве своем не заметили нашего исчезновения. Только безобразная немка испустила горестный вопль и кинулась к борту, когда мы уже поднимались на набережную по гранитной лестнице. "Du liebst mir?!" — в отчаянии закричала бедняжка нам вслед, и, клянусь, в тот миг она была прелестна. "Йяа, йяа!" — хором заголосили мы и махали руками до тех пор, пока шумный кораблик не скрылся за поворотом русла. После этого мы направились на центральный рынок, поскольку Евгений с гневом отверг малодушное предложение заказать еду в гостиничном ресторане. С рынка, нагруженные покупками, мы проследовали в гостиницу.
Войдя в вестибюль, мы увидели рядом с привычной девицей щуплого молодого человека, сидевшего с крайне огорченным видом. При нашем появлении девица что-то ему шепнула, он вскочил и бросился к нам с криком: "Это я — сантехник!" — "Рады за вас, милейший", — сухо ответил Евгений. "Я починил ваш бачок!" — воскликнул сантехник с ноткой отчаяния в голосе. "Давно пора", — отвечал Евгений, по-прежнему без всяких эмоций. "Ребята, ну что ж вы меня не подождали? — с горечью спросил сантехник, так и не дождавшись бурных изъявлений благодарности с нашей стороны. — Написали про меня какую-то байду, тут все ее читают… Что ж вы так?" — "Во-первых, это не байда, а стихи, милейший, — в ваши годы пора бы уже видеть разницу, — наставительно заметил Евгений. — А во-вторых, с чего вы взяли, будто почтенные люди будут терпеливо вдыхать вонь, пока вы где-то гуляете? Учтите, если это повторится, то над вами не только вся гостиница — весь город смеяться будет. Перед этими людьми, — тут Евгений картинным жестом показал на нас, — президенты трепещут, а вы вздумали с ними шутки шутить…" Отстранив с дороги удрученного сантехника, Евгений двинулся к лифту, и мы зашагали за ним, слыша за спиной обиженное бормотание: "Что ж вы так… Подождали бы… Зря вы так…" — "Ничего, ничего, — заметив на наших лицах жалость, сказал нам в лифте Евгений. — С народом надо построже, иначе он живо на шею сядет". — "Пожалуй, это верно", — глубокомысленно подтвердил Степанцов.
Наскоро приведя себя в порядок, мы затем общими усилиями сервировали стол в номере Евгения, красиво расположив на скатерти приобретенные на рынке яства и напитки. Затем мы расселись в креслах вокруг накрытого стола и стали ждать, пуская слюнки и поминутно поглядывая на большие напольные часы в форме президента Путина. Циферблат и механизм находились у этого изделия там, где у живого президента, надо полагать, находится сердце. Ниже, на месте утробы, помещался бар-холодильник, в котором дожидалась своего часа резервная выпивка. Нами овладело предчувствие чего-то необычайного — скрывая волнение, мы вяло перебрасывались словами и подскочили в креслах, когда наконец раздался звонок в дверь. Однако когда я открыл, то на пороге передо мной предстал всего лишь давешний идиот. Некоторое время он подозрительно вглядывался в меня. "Если он меня спросит "Даш, когда дашь", дам ему в глаз", — решил я, однако идиот, видимо, уловил в моем молчании угрозу и молча побрел в сторону той подсобки на этаже, где он обычно ютился. Не успел я закрыть за ним дверь, как услышал лязг остановившегося лифта и понял, что дамы идут к нам, поскольку коридор огласился восторженными воплями идиота: "Даш, когда дашь?!" Дурачок так и увязался за нашими гостьями — мы сделали попытку выгнать его, покуда все теснились в прихожей, но дамы воспротивились: "Пусть остается! Он такой смешной!" Благодарность идиота была безграничной: когда все раселись за столом, он прикорнул на полу у ног самой крупной из девушек — как я заметил, ему вообще нравились крупные женщины, — положил голову ей на колени и замер, прикрыв глаза, с выражением неземного блаженства на лице. Добрая девушка время от времени утирала ему слюни салфеткой. Тогда идиот открывал глаза и умоляюще шептал: "Даш, ну когда дашь?" — "Спи, спи, сладкий", — отвечала девушка, и страдалец с мечтательной улыбкой снова засыпал. Все девушки показались мне красавицами — возможно, из-за того, что я был романтически настроен в тот день. Однако и сейчас, по прошествии немалого времени, мне кажется, что то первое впечатление соответствовало действительности и каждая из девушек отвечала определенному типу красавицы: крупная статная северянка с роскошными волосами цвета меда, пепельная шатенка с задорной улыбкой, словно явившаяся к нам прямиком с парижских бульваров, брюнетка, живая как ртуть, со вздернутым носиком и сверкающими глазами, и еще одна блондинка с волосами, скромно собранными в пучок на очаровательной головке, с улыбкой, притаившейся где-то в уголках глаз, и с ямочками на румяных щеках. На коленях у первой блондинки покоилась всклокоченная голова нашего неразумного гостя. Конечно, в воспоминаниях все представляется нам приукрашенным, но ведь сердце не обманешь, а оно в тот вечер бурно билось от любви ко всем четверым. Поскольку любовь с первого взгляда не вырастает на пустом месте, то, следовательно, девушки и впрямь были хороши — недаром Степанцов показал Евгению из-за моей спины большой палец, а Евгений в ответ самодовольно покивал головой. Затем он поочередно расцеловался со всеми четырьмя красотками и перезнакомил участников застолья, не пожалев похвальных слов в наш адрес. Величественная красавица с медовыми волосами внимательно посмотрела на нас и промолвила: "Вы знаменитости, вам бы с каким-нибудь артистками время проводить…" — "Позвольте, а чем же вы хуже?" — удивился я. "А мы гулящие", — напрямик брякнула брюнетка. "И по телевизору нас не показывают", — вздохнула шатенка. "Не прибедняйтесь, — заметил Евгений сухо. — Это сейчас в силу всеобщего оглупления вас могут называть разными грубыми словами, а в старину называли бы девушками для радости. Вы даете нам радость и при этом не выматываете из нас душу, как непременно поступили бы те же артистки. Внося в нашу жизнь радость, вы тем самым вносите в нее и смысл, а значит, не на словах, а на деле решаете главную философскую проблему человеческого существования. Впрочем, я ошибся: главное, девчонки, состоит в том, что я чертовски вас люблю, люблю без всяких рассуждений, а ведь если женщина умеет внушить мужчине любовь к себе и не вызвать потом у него разочарования, то она, безусловно, достойна этой любви, каков бы ни был род ее занятий". — "Да, и если среди дам вашего цеха и попадаются неприятные личности, то среди литераторов их куда больше, — добавил я. — Надеюсь, вы не будете заранее осуждать нас лишь потому, что в литературу пролезли разные уроды?" — "Ну что вы, — ласково пропела блондинка с ямочками. — Наоборот, мы вас давно уже заочно полюбили. Женя много о вас рассказывал, и все только хорошее. И стихи ваши мы тоже очень любим. Может, почитаете что-нибудь новенькое?"
Давно не читал я стихов с таким увлечением, как в тот вечер. Этому способствовали и наши гостьи — в нужных местах они притихали от страха, к месту смеялись, замечания их были разумны, но вместе с тем лишены того постоянного стремления подчеркнуть свою незаурядность, которое придает даже самым отвлеченным высказываниям московских богемных дам несколько истероидный характер. Понятно, что в таком прекрасном обществе нам и пилось легко. В промежутках между цветистыми тостами мы рассказывали девушкам о художествах Пеленягрэ и других комических фигур московской богемы. Девушки ахали, смеялись, ужасались и постепенно становились все более соблазнительными. Видимо, поэтому Григорьев, осушив очередной стаканчик, неожиданно предложил: "Ну что, споем?" — и, не давая никому опомниться, затянул весьма рискованный романс из своего альбома "Сухостой", украшая пение неслыханными фиоритурами:
Когда с тобой в постельке мы шалим, Подобна ты прохладному ручью, Где ловко проникает мой налим В пещерку потаенную твою…Григорьев задушевно выводил свои рулады, прикрыв глаза, как глухарь на току, и нисколько не интересуясь реакцией общества. Впрочем, реакция была явно одобрительной, особенно со стороны девушек. Завидуя успеху товарища, мы со Степанцовым воскликнули в один голос: "Это очень легкомысленная песня, Константэн!" — "Ну и что? — приоткрыв на минуту глаза, возразил Григорьев. — Зато в ней сплошной позитив. А некоторые пишут такие стихи, что хочется повеситься". И Григорьев вновь защебетал:
Когда в постельке нежусь я с тобой, То я хочу всегда с тобой дружить. Друг друга мы спешим наперебой В постельке поудобней уложить…"Очень уж прытки эти молодые, сразу норовят перейти к делу, — желчно заметил Степанцов. — Мы в наше время были скромнее". Григорьев не обратил внимания на его слова и продолжал распевать, по всем признакам получая от собственного пения живейшее удовольствие. Раздосадованный Степанцов улучил момент, когда Григорьев прервался, дабы промочить горло, и, скороговоркой сделав объявление, тут же затянул скрипучим басом свой недавний хит "Прям с ходу — хвать" с припевом на стихи Григорьева. Жизнерадостный рык Степанцова заполнял номер, в окнах дрожали стекла, и казалось, будто и в жизни все должно происходить так же просто и честно, как в этой песне. Атмосфера вседозволенности мало-помалу сгущалась. "А почему Андрей не поет?" — кокетливо поглядывая на меня, поинтересовались девушки. "Он поет вообще-то, — сообщил Евгений. — Видимо, стесняется". Я долго отнекивался, ссылаясь на то, что после таких музыкальных монстров, как Степанцов и Григорьев, мое пение будет выглядеть жалким, но меня принялись тормошить, щипать, щекотать, и в итоге мне все же пришлось спеть — сначала печальную балладу "Молодая маньячка", а потом — уже в жестких ритмах — народный рок-н-ролл "А на могиле старый череп чинно гнил". Не хочу хвастаться, но при звуках этой последней композиции даже такой искушенный ценитель, как Григорьев, возвращаясь из туалета, не дошел до стола и пустился в пляс. При этом он разительно напоминал тех медведей, которых водят по рынкам цыгане. Возможно, я слишком громко пел, возможно, Григорьев слишком тяжко топал, но в дверь неожиданно постучали, и сварливый женский голос завопил: "Выключите музыку! Хватит хулиганить! Покоя нету!" Идиоту этот голос, видимо, показался знакомым, потому что он вдруг вскочил, подбежал к двери и гаркнул: "Даш! Когда дашь?!" — а потом в ожидании ответа приложил к двери ухо. "Тьфу!" — послышалось из коридора, и мегера затопала прочь, матерясь и угрожая вызвать милицию. "Сами больше шумите!" — нарочито противным голосом пропищал Григорьев в замочную скважину. Девушки угостили идиота вином, а потом, чтобы не мешал, уложили его на диван со словами: "Спи, сладенький". Тот послушно закрыл глаза и вскоре мерно засопел. Похоже, шум нисколько не тревожил его, если только не задевал каких-то таинственных чувствительных струн в его простой душе. "А давайте играть в жмурки!" — предложил Григорьев. Ему явно хотелось большей близости с девушками, но как ее поскорее достичь, он не знал. Впрочем, его предложение было поддержано, и Степанцов, вспомнив детство, затараторил:
За морями, за горами Стоит жопа с пирогами. Жопа, жопочка, дружок, Сколько стоит пирожок?Водить в результате выпало Григорьеву. Он не проявил никакого неудовольствия, так как рассчитывал, что вскоре сможет потискать в своих объятиях какую-нибудь зазевавшуюся прелестницу. Однако не тут-то было: девушки с визгом и хихиканьем уворачивались от его растопыренных лап, а мужская часть общества просто вскарабкалась на огромный платяной шкаф и, кое-как разместившись там, наблюдала сверху, как Григорьев вперевалку рыщет по комнате, хватая в объятия пустоту и сокрушая попадавшуюся на пути мебель (бьющиеся предметы девушки, к счастью, убрали, хотя и не все — то один, то другой из них напоминал о себе жалобным звоном, разбиваясь об пол и хрустя затем под тяжелыми ботинками поэта). Наконец, налетев с размаху на диван, Григорьев разбудил идиота, и тот, увидев раскрытые объятия, ринулся им навстречу с радостным воплем: "Даш! Когда дашь?!" Григорьев, обманутый в своих лучших ожиданиях, в свою очередь завопил от ужаса, сорвал повязку и, с трудом вырвавшись из цепких рук безумного приставалы, загородился от него креслом. "Спасите!" — вскрикнул он жалобно, в то же время ловко орудуя креслом и своими движениями напоминая хоккейного вратаря. "Сдается мне, Константэн, что вы не впервые в такой ситуации", — хладнокровно заметил я со шкафа. "Главное — не паниковать! Он скоро выдохнется", — посоветовал Степанцов. "Хватит болтать! Спасайте!" — взвыл Григорьев. Переглянувшись, мы попрыгали со шкафа и с немалым трудом скрутили идиота. "Ах ты безобразник! Будешь еще? Будешь? Будешь?" — принялись девушки щекотать его и дергать за уши. "Не-е!" — со счастливым смехом промычал идиот. "Ну конечно, это он сейчас такой шелковый, — злобно сказал Григорьев. — А отпустите его, и он опять за свое… Короче, предлагаю его выгнать". — "Костик, не злись! — закричали девушки. — Мы тебя защитим! Лучше спой!" В руках Евгения откуда-то появился баян, на котором наш редактор жизни тут же заиграл какую-то чертовски знакомую мелодию — никто так и не смог вспомнить, как она называется, однако все, услышав ее, испытали острое желание выпить. "Дамы и господа! — забыв о пережитой обиде, завопил Григорьев. — Мы безобразно трезвы!" Полные стаканы со звоном сдвинулись над столом. Евгений провозгласил тост: "За присутствующих здесь среди нас трех лучших представителей мировой поэзии!" — и залпом осушил свой стакан. Все остальные не замедлили последовать его примеру: мы, поэты, смущаясь от похвалы, а дамы с огромным энтузиазмом. Промочив горло, Евгений и дамы начали под баян перебрасываться частушками, которых они, судя по всему, знали несметное множество. Одна из частушек запомнилась мне своим восторженно-благочестивым настроением:
Я жену себе нашел На Кольском полуострове: Сиськи есть и жопа есть — Слава тебе, Господи!"Да, надо все в жизни принимать как неожиданный дар, следуя примеру безымянного автора этой частушки, — размышлял я, между тем как девушки увлекали меня в пляс. — Только такой взгляд на жизнь может сделать человека счастливым". Девушки, словно павы, проплывали в разных направлениях по комнате, не переставая распевать частушки, мы, поэты, вертелись вокруг них, дробно топоча, гикая и приседая, а Евгений продолжал неутомимо наяривать на баяне. Переливы баяна, топот, взвизги, взрывы хохота создавали, вероятно, некоторый шум, поэтому вряд ли стоит удивляться тому, что через некоторое время в дверь забарабанили вновь. Танец прервался и стало чуть потише, благодаря чему голос из-за двери, на сей раз мужской, прозвучал весьма внятно: "Открывайте, милиция!" Евгений потряс лежавшего на диване идиота за плечо, и когда тот открыл глаза, сообщил: "Там Даша к тебе пришла". Идиот сорвался с дивана, подбежал к двери и спросил с надеждой: "Дашь поебать?" Человека по ту сторону двери этот вопрос явно взбесил, поскольку в дверь замолотили кулаком с такой силой, что с потолка посыпалась штукатурка. "Прекратите дубасить в нашу дверь своими кулачищами!" — крикнула с негодованием брюнетка. Под переборы баяна Евгений спел подходившую к случаю частушку: