Десятиглав, Или Подвиг Беспечности(СИ.Проза ру)
Шрифт:
Из коридора послышалось рычание разъяренных хищников, и вслед за тем незримый недруг врезался в дверь всем своим весом. Та затрещала, но все же устояла, будучи построена со сталинской основательностью. "Открывайте, вам говорят!" — проревел голос, изобличавший крайнюю степень ярости. В ответ была пропета другая частушка:
Говорят, что рот соленый Только у минетчицы, Говорят, что клитор сладкий Лишь у диабетчицы…"Щас вы у меня по-другому запоете! — бесновались в коридоре. — Выебу на хуй!" Евгений незамедлительно ответил, так что девушки зашлись от смеха:
Шел я лесом, видел чудо, Чудо грелося у пня. Не успел я оглянуться — Чудо выебло меня."Вы у меня все будете сидеть!" — донесся яростный визг из коридора. Ответом явилась такая частушка:
Сидит милый на крыльце С бородавкой на яйце. Я ее приметила, Когда его минетила…Наш незримый враг понял наконец, что он невольно участвует в неком не совсем пристойном действе, и прекратил сыпать угрозами. Из коридора донеслись топот и голоса — видимо, к осаждающим подошла подмога. Вскоре за нашу дверь взялись уже всерьез — под мощными ударами она затряслась, от косяков стали отваливаться куски штукатурки. Однако и Евгений, и девушки по-прежнему сохраняли полнейшее хладнокровие. Похлопав по плечу идиота, который, восторженно хихикая, исполнял какой-то бесконечный хаотический танец, Евгений надел ему на плечи баян и показал, каким образом можно извлекать звуки. Идиот, как все люди его склада, был страстным издавателем звуков, и потому комната немедля огласилась нестройным ревом, пиликаньем и завыванием, в промежутках между которыми слышалось радостное уханье новоиспеченного музыканта. Евгений между тем распахнул окно в дождливую, расцвеченную туманными огнями ночь, и в комнату ворвался влажный шум большого города. После этого Евгений достал из чемодана снабженную карабином веревку (по-видимому, деталь альпинистского снаряжения), а также зонтик. Пристегнув карабин к трубе отопления, Евгений швырнул веревку в окно, обернулся к нам и скомандовал: "Уходим!" Григорьев, растолкав всех, плюхнулся животом на подоконник, схватился за веревку и съехал по ней вниз с такой быстротой, что у него задымились штаны. За ним спускались девушки — по их неторопливости и по соленым шуткам, которые они отпускали, становилось ясно, что им приходилось бывать и не в таких переделках. Раскачиваясь на веревке над гулким колодцем двора, я на миг ощутил дурноту, тем более что голоса внизу звучали, казалось, на какой-то немыслимой глубине. Однако, вспомнив о мужестве наших дам и увидев над собою доброе лицо Евгения, высунувшегося из окна, я быстро взял себя в руки. В течение спуска меня немало развлекали разные забавные сценки в номерах гостиницы, — я вмдел все происходящее снаружи, минуя освещенные окна. В одном номере постоялец в маске вампира преследовал вопившую от ужаса нескладную девицу; в другом толстуха в кожаном исподнем поигрывала кнутом, высокомерно глядя сверху вниз на стоявшего перед ней на коленях худосочного очкарика; в третьем десятка полтора некрасивых голых людей обоего пола неуклюже водили хоровод вокруг стоявшего на стуле деревянного изваяния сатаны с огромным возбужденным фаллосом… "И только поэты всегда гонимы", — вздохнул я, в который раз сетуя на несправедливость мира. Тут я вздрогнул от неожиданности — вниз мимо меня плавно пролетело что-то большое и темное. Все же я успел разглядеть, что это Евгений, пользуясь зонтиком, планирует с высоты во двор. Вскоре его голос донесся уже снизу: "Осторожно, Андрей, осторожно… Не засматривайтесь в окна этого вертепа. В случае чего нам будет вас очень не хватать". Оказавшись на твердой земле, — точнее, на обледенелом асфальте, — я спросил нашего редактора, почему он избрал такой небезопасный способ отступления. "Хотел забрать с собой веревку, — объяснил Евгений. — в номере не должно остаться следов нашего бегства". — "А почему, собственно?" — поинтересовался я. "Потому что мы сейчас туда вернемся, — просто ответил Евгений. — Зачем нам ночью отыскивать себе пристанище?" и наш редактор решительно зашагал к главному входу в гостиницу. Мы все не без некоторого трепета последовали за ним. Впрочем, в какой-то степени нас подбадривали звуки баяна, которые слышались из нашего номера. Это играл идиот, проявивший недюжинное музыкальное дарование. Во всяком случае, его музыка была не менее трогательна, чем музыка большинства авангардных композиторов. На углу мы посадили дам в такси, уговорившись на следующий день встретиться с ними на концерте. Стараясь не сбиваться с ноги, мы гордо продефилировали через вестибюль гостиницы, поднялись на свой этаж и, провожаемые удивленным взглядом дежурной, приблизились к нашему номеру, где застали картину штурма: наряд милиции, подстрекаемый кучкой гостиничных заправил, готовился высадить дверь. "Так, это что такое?! — грозно воскликнул Евгений. — Если это не грабеж, то по меньшей мере самоуправство. Что вам надо в нашем номере?" — "Товарищ маршал, — подскочил к Евгению давешний милиционер, — я им говорил, что это не вы… Я их удерживал… Просто там у вас кто-то заперся, играет на гармошке ("На баяне", — сухо поправил Евгений) и поет неприличные частушки. Я говорил, что это не вы, но они меня не слушают…" — и милиционер кивнул на гостиничных администраторов, с тупым вниманием прислушивавшихся к разговору. "Вот как? — хмыкнул Евгений. — А силу применить не пробовали, как положено защитнику правопорядка? Ну ладно, разберемся. Прошу всех отойти от двери".
Он открыл дверь своим ключом. Баян немедленно смолк, и на пороге вырос разгоряченный музицированием идиот. Он огляделся, заметил в сторонке дежурную по этажу и с радостным воплем: "Даш" Когда дашь?!" — устремился к ней. Дежурная пустилась наутек, но как-то вяло, и мне подумалось, что в этот вечер идиот непременно будет счастлив. "Ну так из-за чего весь шум? — с укором обратился Евгений к застывшим в недоумении официальным лицам. — Просто этот малый нашел запасные ключи, которые вы везде разбрасываете, и влез к нам в номер, а там баян, ну он и распелся… А вы вместо того, чтобы дать одаренному ребенку возможность заниматься музыкой, устраиваете тут форменный погром. Да вы знаете, кто я такой? Знаете, кто эти люди? ("Знаем! Большие люди!" — тут же угодливо встрял давешний милиционер.) Мы здесь по личному приглашению представителя президента! — и Евгений потряс в воздухе мятой бумажкой, исписанной явно шизофреническим почерком. — Да я вас всех к нулю сведу, если подобное повторится! А ребенку прошу завтра же приобрести баян и хорошую одежду, а то мальчик у вас ходит в каких-то лохмотьях. В Москве через два месяца Всемирный фестиваль композиторов-идиотов под патронажем Игоря Крутого, так мы его туда вызовем". С этими словами Евгений вошел в номер и мы проследовали за ним. Особенно независимым видом отличался замыкавший шествие Григорьев: он приплясывал и напевал свою песню "Девушки-голубки, у них четыре губки", ставшую знаменитой благодаря скандальному фильму культового режиссера Пржикрживницкого "Человечность", где эта песня прозвучала. На пороге номера Григорьев как бы случайно шумно выпустил газы и, не извинившись, захлопнул за собой дверь, оставив озадаченных официальных лиц праздно стоять в коридоре. Некоторое время они напряженно прислушивались к происходящему в номере, однако там после нескольких взрывов беззаботного смеха все стихло. Тогда блюстители порядка удалились, тихо ступая по ковровым дорожкам, сохраняя угрюмое молчание и стараясь не глядеть друг на друга.
Глава 5
В местный театр эстрады мы прибыли за час до начала концерта — за нами заехали на автомобиле знакомые Евгения, шустрые молодые люди. В их голосах постоянно проскальзывали хвастливые нотки, характерные для новых хозяев жизни, однако к нам они обращались с преувеличенным почтением и любую нашу попытку сострить встречали восторженным смехом. Такое их поведение вселило в меня уверенность в успехе грядущего концерта: видимо, наша репутация в городе N поднялась на тот уровень, когда любую глупость, слетающую с уст кумира, публика склонна считать перлом вдохновения. А шуточки наши после гулянки, завершившейся лишь под утро, носили и впрямь несколько странный характер. Это, однако, ничуть нас не смущало — мы были веселы и вполне довольны собой, тем самым лишь добавляя себе авторитета в глазах окружающих. К нашему удивлению, уже за час до концерта вокруг театра наблюдались явные признаки ажиотажа. Под перекрестным огнем любопытствующих взглядов мы быстрым шагом пересекли фойе и по запутанным коридорам добрались до гримерной. Приведя себя в порядок, мы вышли в зал, намереваясь проверить микрофоны и вообще осмотреться, однако зал уже начал заполняться публикой, и дабы не мозолить ей глаза раньше времени, мы поскорее вернулись обратно в гримерную. Шустрых молодых людей Евгений поставил у входа в зал торговать нашими книгами, и то один, то другой из них время от времени врывался к нам и докладывал о происходящем. Судя по их волнению, обычно поэзоконцерты в городе N собирали куда меньше публики и не насыщали до такой степени электричеством атмосферу в Театре эстрады. Впрочем, никому и в голову не пришло бы выделить под чтение обычных стихов такой огромный зал — лишь наши скромные произведения удостоились в городе N столь выдающейся чести. Более того, ходившие по городу уже две недели слухи о приезжающих столичных штучках достигли ушей местной правящей элиты, среди которой самой пылкой нашей поклонницей являлась юная жена губернатора, того самого веселого карлика, что велел изваять себя в виде водочной бутыли. Своим фанатизмом скучающая красавица заразила немалое число жен и подруг других высокопоставленных лиц, — точнее, эти женщины попросту побоялись прослыть отставшими от моды мещанками и тоже собрались на наш концерт. Буржуазную и бюрократическую элиты в жизни сближает не только взаимная выгода и принцип "рука руку моет", — сам способ существования этих людей, поразительно напоминающий симбиозы различных безмозглых низших организмов, предъявляет вполне определенные требования к духовному складу индивидуумов, рвущихся занять свое место в благоденствующем социальном слое. В наши дни вряд ли у кого-то еще сохранилась наивная убежденность в том, что в верхи буржуазного общества проникают только лучшие, одареннейшие особи, способные принести роду человеческому наибольшую пользу — жизнь наглядно продемонстрировала всем прекраснодушным адептам социального дарвинизма полную несостоятельность данной точки зрения. При этом почему-то именно на Руси представители общественной элиты выглядят особенно карикатурно, хотя никем вроде бы не доказано, что для вхождения в новорусскую руководящую прослойку надо непременно обладать животным эгоизмом, удручающим скудоумием, лживостью и криминальными наклонностями, а также общей человеческой мелкотравчатостью. Впрочем, здесь не место для экскурсов в область социальной психологии, — я лишь хочу заметить, что помимо прочих милых черт современным сильным мира сего присуще ярко выраженное стадное чувство, заставляющее их следовать в русле даже самых нелепых, но зато уверенно высказанных мнений. Понятно, что вес имеют исключительно мнения лиц "с положением", то есть наделенных либо большой властью, либо большими деньгами, а при нынешних порядках это практически одно и то же.
Итак, чтобы не показаться тупицами и ретроградами, представители местной элиты, понукаемые своими женами, потянулись на наш концерт. По слухам, намеревался пожаловать даже сам губернатор, однако в последний момент его отвлекли срочные дела — один из спонсоров предвыборной кампании губернатора, незадолго перед тем укравший расположенный в областном центре нефтеперегонный завод (так я для краткости описываю процедуру приватизации, тем самым вполне отражая суть всех без исключения подобных процедур в российской промышленности), — так вот, спонсор губернатора никак не мог законным порядком зарегистрировать в Москве факт кражи завода, и потому губернатору как лицу подневольному пришлось вылететь в столицу. Забегая вперед, спешу успокоить читателя: объединенному влиянию двух таких тяжелых фигур столичные бюрократы противостоять не смогли и в конце концов вынуждены были оформить все как положено. Прочие же представители власти (как власти государства, так и власти капитала) прибыли на концерт в большом количестве и заняли лучшие места. Их мутные глаза составляли разительный контраст живым горящим взорам наших подлинных поклонников, воспринимавших долгожданный концерт любимых поэтов как подарок судьбы и пиршество духа. В дисгармонии с радостным оживлением зала находились также и торчавшие в боковых проходах многочисленные охранники с их одинаковыми галстуками, рациями в руках и физиономиями, лишенными всякого выражения. Наметанным взглядом я различал из-за кулис в гомонящем зале людей, явившихся с подарками для выступающих. Особенно заинтриговал меня плечистый молодой бородач с железной коробкой, в которой имелось решетчатое оконце. "Что бы это могло быть?" — гадал я. Вспомнилось, как на заре нашей славы нам подарили восемь живых котят и Григорьев затем бойко торговал ими на Арбате. Но в зале можно было видеть и злобные костистые лица в бериевских очках, со стиснутыми челюстями и маленькими пронзительными глазками. Таких типов я давно уже научился выделять из праздничной толпы — на все культурные мероприятия они ходят с единственной целью: обнаружить в чужом творчестве безнравственность и строго ее осудить, причем прямо в ходе мероприятия и таким образом, чтобы максимально все испортить. Впрочем, подобные субъекты быстро поняли, что на наших концертах лучше держать свои эмоции при себе — Евгений и прочие наши поклонники, люди закаленные жизнью и весьма суровые, умели поставить на место всякого злопыхателя, при этом не слишком стесняясь в средствах. Однако присутствие начальства на всех ненавистников изящного действует вдохновляюще — так зловредная собачонка боится брехать, если рядом нет хозяина, зато уж в его присутствии прямо-таки заходится от лая, пусть даже хозяин бранит ее последними словами. Брань можно стерпеть — главное в том, что собачонка проявила свою приверженность идее порядка.
"Говорят, приперлись все столпы местного общества, — промолвил у меня над ухом Степанцов, тоже глядя в щелку кулис. — Надо бы читать что-нибудь побезобиднее". Я хмыкнул в знак согласия, поскольку подумал, что коли уж зритель заплатил деньги за билет, то наш концерт не должен его (зрителя) раздражать, каким бы тупым он (зритель) ни был. Такая логика, однако, имеет существенный изъян: бывают ведь и не тупые зрители, и уж они-то ждут от концерта чего угодно, но только не покоя и благолепия. Как правило, на наших представлениях данное противоречие разрешалось очень просто: среди восторженно внимающей публики нашим недоброжелателям приходилось волей-неволей превозмочь свой инквизиторский раж, подняться над собственной природной тупостью и научиться по примеру всех окружающих ведеть хорошее там, где прежде априори виделось только плохое. Из таких перековавшихся врагов впоследствии выходили самые фанатичные наши поклонники. Но, повторюсь, эти люди для успеха перековки должны почувствовать себя одинокими в чуждой среде, тогда как присутствие в зале начальства преисполняет их ощущением собственной силы и непререкаемой правоты.
Понимая это, я решил вести себя поосторожнее, дабы не получилось скандала, тем более что я с давних пор взял на себя жертвенную миссию выступать на наших концертах первым, расшевеливая неподатливую публику и задавая тон всему мероприятию. Следовательно, общая атмосфера на концерте в огромной степени зависела от меня — от того, что и как я буду читать, сумею ли добиться отклика от зала и каков будет этот отклик.
Однако стоило мне выйти на сцену и посмотреть на притихшую в ожидании публику, как все мои благие намерения мгновенно рассеялись. Сначала я поймал на себе несколько снисходительных взглядов из той части зала, в которой расположилось начальство. Эти взгляды как бы говорили: "Ну-ну, посмотрим, чем ты нас удивишь. Ты там старайся, а уж мы, так и быть, потерпим, поскучаем…" Глаза мои потемнели, на щеках ходуном заходили желваки, но через мгновение лицо мое расплылось в радостной улыбке — это я увидел в первом ряду наших вчерашних подруг, посылавших мне воздушные поцелуи. Все они были в весьма откровенных вечерних платьях (впрочем, в отличие от большинства высокопоставленных жен, им было что показать), а у их ног сидел и с любопытством взирал на меня аккуратно причесанный идиот в кургузом клетчатом пиджачке и при галстуке. Еще в тот момент я подумал, что всем своим обликом он очень напоминает нескольких хорошо мне знакомых малоизвестных поэтов. Удивительно, но этому моему наблюдению в самом скором времени суждено было блестяще подтвердиться. А пока, выйдя к микрофону, я отбросил все свои опасения и обрушил на зал стихи, полные горечи, гнева и презрения к власть предержащим. Публика поначалу притихла, ибо трусливый конформизм всех массовых действ постсоветского периода (не исключая и митингов оппозиции) успел войти в привычку, и столь бескомпромиссное выражение социального протеста заставляло слушателей вздрагивать и пугливо озираться. Особенно поразило собравшихся то, что новая элита в моих стихах представала не зловещей, коварной и необоримой силой, как в набивших оскомину причитаниях коммунистов, а в совершенно идиотском виде, значительно больше соответствовавшем действительности. Освоившись постепенно с таким нестандартным изображением общественной ситуации, простая публика оживилась, тогда как элитарная часть зала окаменела и превратилась в мрачный остров неподвижности и молчания в море смеха и аплодисментов. Вдобавок слушатели смекнули, что на их глазах вместе с ходом концерта назревает огромный скандал, и это пронизывало воздух зала дополнительным напряжением. Григорьев несколько разрядил эту предгрозовую атмосферу, прочитав свои стихи в стиле так называемого "сплошного позитива", то есть полные благостности, просветленности и почти религиозного восторга перед чудом бытия. Однако и во время его выступления очки ревнителей нравственности испускали угрожающие отблески, поскольку поэт не стеснялся с одинаковым умилением воспевать как невинные цветочки, пчелок и собачек (правда, порой превращая их в приапические символы), так и любезные его сердцу попойки и сексуальные игрища, которые, впрочем, в его изображении также выглядели совершенно естественно и потому невинно. Но именно это и приводило в ярость ревнителей нравственности: по их мнению, подобных материй позволительно касаться лишь для дальнейшего перехода к нравоучениям, суровому осуждению и анафеме. Молитвенное любование поэта некоторыми сторонами плотского человеческого бытия приводило в бешенство несчастных борцов за моральную чистоту. Они, однако, сдерживали свои чувства до тех пор, пока Григорьева у микрофона не сменил Степанцов. Последний нисколько не интересовался ни политикой, ни экономикой, зато очень любил изображать повседневную жизнь российского социума во всем ее неприкрашенном безобразии. Особенно удавались ему описания различных сексуальных уродств, с таким упоением насаждаемых новыми хозяевами жизни на терпеливой русской почве. Известно, однако, что нигде так не пекутся о внешних приличиях, как в борделе — как бы в подтверждение этого правила в оловянных глазках внимавших нам важных персон на смену скуке пришло недоумение, которое теперь сменилось гневом. Однако мы, поймав кураж, и не думали останавливаться. Начав чтение по второму кругу, мы бросили в бой произведения не просто бунтарские или скандальные, но вдобавок изобиловавшие так называемой табуированной лексикой, а если выражаться понятно, то многоэтажными матюками. В течение какого-то времени концерт не перерастал в скандал лишь потому, что наши противники в зале жаждали узнать, какую еще крамолу мы для них приготовили, и, стремясь услышать побольше, сохраняли молчание, жадно впивая ушами все новые и новые возмутительные опусы. Однако когда время концерта стало истекать, наиболее заскорузлые реакционеры стряхнули с себя оцепенение. "Порнографы!" — перебил только начавшего читать очередное стихотворение Степанцова дребезжащий женский голос. Выкрик был столь пронзителен, что Степанцов смолк и мы все повернули головы к источнику этого отвратительного звука. Какая-то пожилая безвкусно одетая дама с мужским лицом, поднявшись с места и нервно поправляя очки, продолжала: "Стыд и позор!" — но тут же осеклась на полуслове, громко ойкнула и плюхнулась обратно в кресло. За ее спиной я увидел лицо Евгения, который, похоже, дал ей тычка в спину. Дама сделала попытку снова вскочить, но справа и слева на ее плечи опустились могучие руки и с необоримой силой вдавили ее в сиденье. Удивительно, но и справа, и слева от скандалистки тоже сидел Евгений. До меня донеслось зловещее шипение одного из трех Евгениев: "Сиди, дура старая, а то прибью…" Не успел я задуматься над тем, в самом ли деле нашему другу удалось настолько размножиться или же это просто обман зрения, как тут же заметил еще нескольких Евгениев в разных концах зала. Все они занимались полезным делом, то есть охлаждали пыл жалких ненавистников нашего таланта. Например, кучку субъектов, шумно вставших со своих мест и попытавшихся демонстративно покинуть помещение, Евгении намертво заблокировали в узком проходе между рядами и подвергли всевозможным издевательствам. Со сцены эту расправу глумливо поощрял Степанцов. Когда одна из оскорбленных дам ринулась было по проходу в другую сторону, ей подставили ножку, и она с грохотом и лязгом врезалась головой в ту самую загадочную железную коробку, к которой я присматривался с самого начала концерта. Коробка открылась, и мне показалось, будто из нее что-то выскочило. В конце концов наши недоброжелатели покинули зал, но это был уже не гордый уход, а трусливое бегство. Подозреваю, что помимо всего прочего их напугало невероятное количество совершенно одинаковых противников, с которыми им пришлось столкнуться. А вдогонку им неслись раскаты голоса Степанцова, читавшего свою матерную "Историю с гимном". В этом произведении и политический лидер страны, то есть президент, и ее культурный лидер, то есть Алла Пугачева, описаны, как известно, с таким пренебрежением и цинизмом, что в головах растерявшихся отцов города окончательно оформилась мысль попросту позвать милицию. Самый молодой из местных руководителей поднялся с места, повернулся к боковому проходу и открыл рот, но внезапно вместо властного распоряжения издал бесодержательный вопль, запрыгал на одной ноге, а затем со стонами рухнул обратно в кресло. Другой руководитель, сидевший рядом, приподнялся, собираясь, видимо, прийти на помощь соседу, но вдруг тоже пронзительно завопил и плюхнулся на сиденье, высоко задрав ноги в дорогих туфлях. Руководители и их жены беспокойно зашевелились, нагнувшись и пытаясь высмотреть на полу сновавшее там кусачее существо, вырвавшееся на волю из железной коробки. Впрочем, в общей буре восторгов публики вся эта сцена прошла почти незамеченной. К тому же общее внимание привлекли крики наших подруг: "Местный поэт! Наш поэт! Пусть наш поэт почитает стихи!" И они вытолкнули на сцену идиота, который уверенно направился к микрофону. Григорьев, очень любивший, когда всякие нелепости вклинивались в концертную программу, не растерялся и тут же объявил во второй микрофон: "А сейчас гордость этого прекрасного города талантливый поэт Николай Беспечный почитает нам свои новаторские стихи!" Публика встретила это объявление ревом восторга. Идиот расплылся в улыбке, зажмурился, почесал гениталии и внезапно с бешеной экспрессией завопил, оглушая зал: