Десятое Блаженство

Большаков Валерий Петрович

— Могу добавить, — разлепил я губы, — что его убило осколками гранаты из РПГ-2, а взрыв обрушил песок — и похоронил Дерагази.

— Собаке — собачья смерть, — тяжело упали Наташины слова.

[1] В сербском языке слово «товарищ» звучит, как «друг». «Друже» — это обращение в звательном падеже.

Глава 4

Среда, 26 марта. Поздний вечер

Израиль, окрестности Беэр-Шебы

—

Хороший сюжет, — одобрительно кивнула Гребешкова, и добавила со смешной гордостью: — Я первая читаю Лёнины сценарии! Даже делаю пометки на полях… Да нет, ничего серьезного, просто правлю иногда речь персонажей. Вот, скажем, роль простой деревенской бабы — и вдруг она говорит академическим языком! Ну, не может же быть такого? Согласитесь!

— Соглашусь, — улыбнулся я, подбрасывая в костер пучок сухих веточек акации. Те разом вспыхнули, занялись, расширяя колеблющийся круг света — и сдвигая, уплотняя тьму.

Огонь горел и в самом лагере, и окрест — разбрелась киноэкспедиция, романтический настрой одолел…

Хотя причем тут романтика? Ближе к ночи стало реально холодно — пустыня остывает быстро. А живое пламя не только греет, но и манит, зачаровывает.

Люди тянулись к колыханью пляшущих протуберанчиков, так уж издревле повелось — у костра ночуешь без опасу, хищные твари стороной обходят «огненный цветок»…

— Знаю, интеллигенция морщится от местечковых выражений… — развивала свою тему Нина Павловна, зябко кутаясь в наброшенную на плечи куртку. — Ну, так в них же самый сок! Цветенье языка! Даль, почему-то, не стеснялся простой речи, а сейча-ас… — она обреченно повела кистью. — Как не откроешь нынешние словари — сплошной гербарий!

— Усушка и утруска, — хмыкнул я.

Тут дверца «штаб-салона» распахнулась, вытягивая длинный желтый отсвет, и жалобный голос Гайдая воззвал:

— Нинок!

Гребешкова тотчас же подхватилась, добродушно и чуть смущенно бурча:

— Ничего без меня не может… Иду-у!

Поворошив прогоревшие ветки, я осмотрелся, но моих девчонок не углядел. И отправился на поиски.

Больше всего народу собралось у притухшего костра, что разжигали между стоянкой и лагерем — «звезды» да «старлетки» пекли картошку. На белом фоне палаток я различил демонический силуэт Мсряна, осиянный зловещим багрецом тлеющих углей, и фасонистый профиль Самохиной. Кто-то бубнил:

— Раньше я смеялся над бабушкой — она свято верила в жизнь вечную и бессмертье души. А теперь я ей завидую…

— Да чему там завидовать? Тренькать на арфе и лицезреть лик Господа бабушке твоей все равно не доведется — и руки, и глаза останутся с бренным телом!

— А-а! Да не оттого зависть, что она в рай попадет, а я… хм… в другое место. Просто баба Тома не боялась смерти, и померла с улыбкой!

— А тебе страшно?

— А тебе?

— Еще как! Что ж ты хочешь… Небытие пугает!

— А я вот тоже верю… Немножко.

— Душа — это информация!

— Анечка, инфы без носителя не бывает!

— Здрасьте! А радиоволны?

— Так это и есть носитель!

— А-а… Ну, да, вообще-то…

— Ух, горяченькая!

— Да подожди ты, сырая ж еще!

— Норма-ально! Эх, маслица нету… Сейчас бы располовинить картошечку — и ломтик внутрь! М-м…

— Да ты у нас гурман!

— А то…

Обойдя дружную компанию, я перевалил песчаный холм, шелестевший пучками иссохшей травы, и улыбнулся — у небольшого трепещущего костерка сидела Наташа. Слабое пламя то высвечивало красивое лицо, то нагоняло на него тень.

Подкравшись, я опустил руки на плечи Талии. Подруга даже не вздрогнула, лишь прикрыла ладонями мои пальцы.

— Грустим? — я присел рядом на округлый, словно окатанный в реке камень, ноздреватый и все еще отдававший накопленное за день тепло.

— Чуточку, — Наташа легонько приткнулась к моему плечу. — Дерагази… Это было так неожиданно… Изя обметал мумию, а я весь процесс на камеру снимала, как только не выронила… — длинно вздохнув, она сокрушенно покачала головой. — О, как же я хотела встретить этого мерзавца раньше — и выговориться, выкричаться! А теперь… А что теперь? Всё уже… Зато в душе столько мути поднялось, и никак не осядет…

Мой вздох был полон непритворного сочувствия — знаю, как оно бывает по жизни. По двум жизням…

Я обнял Наташу за плечи, вглядываясь в потемки. Хамсин, вроде, утих над Беэр-Шебой — зловредная пыльца рассеялась помаленьку, и проглянули звезды.

Зря пустыню обзывают унылой, нет, есть в ней и красота своя, и даже очарование. А уж какая ночью опускается тишина — небывалая, неземная…

«Ну, только не в эту ночь!» — шорохи и веселые смешки выдали чье-то приближение.

— Не пугайтесь, — сказала тьма голосом Инны, — это мы!

— Учтите, сидячих мест нема! — отозвался я строгим голосом кондуктора.

— А мы с собой принесли! — хихикнули в ответ.

Рита с Инкой примостились на хлипкие фанерные ящики.

— Хорошо сидим!

— Мы, вообще-то, Наташку искали, — «главная жена» осторожно заерзала на шатком седалище. — А то пошла-а куда-то, одна, и вся такая подавленная…

— Как пюре, — натужно пошутила Талия.

— Это ты из-за этого… — вполголоса спросила Инна. — Из-за Дерагази?

— Да наверное… — промямлила Наташа, непроизвольно напрягаясь. — Представляете, я до сих пор «Лезвие бритвы» не читала! Так только, пролистала местами… Как попадется его паскудное имя, так у меня внутри всё прямо переворачивается!

Она смолкла, и в зыбкой тишине были слышны лишь смутные голоса за холмом, да потрескивание костра. Я крепко задумался, глядя на пламенеющие язычки, а Ивернева заговорила, глуховато и негромко:

— Мама рассказывала, как Ефремов приезжал к нам… Целый вечер просидел, всё выспрашивал — и записывал в тетрадь. Мамулька ничего не скрывала, просила только, чтобы Иван Антонович изменил в романе ее имя… Впрочем, вру — ни писателю, ни даже мне она так и не открыла, как Дерагази сумел завлечь ее в свои темные дела. Моя мама… Она сама родом из сибирских казаков с Алтая, из Шерегеша. И звали её вовсе не Наталья Черных, а Таисия Абрамова…