Десятый самозванец
Шрифт:
«Любой! — мысленно скривился Тимофей. — Только не русские…», но высказать такое вслух не осмелился, спросив:
— Когда приступать?
— Чем раньше, тем лучше, — сказал старик. Немного подумав, уточнил: — Зульфикар-ага отправится в Москву очень скоро. Но вначале ты должен помочь мне в саду. Стена, что отделяет мой сад от сада соседа, давно требует ремонта. Камней там хватит, а раствор тебе принесет Селим.
Акундинов хотел сказать, что лучше бы старик поручил ремонт Селиму. А еще лучше бы нанял пару каменщиков, которые возьмут за свой труд дешево, а управятся раза в три быстрее. Но смолчал, зная, что Усман скажет что-нибудь о том, что физический труд угоден Господу, или что-нибудь в этом духе.
После еды и полуденного сна Тимофей пошел в сад. Невысокая (по грудь) каменная ограда, сложенная, наверное, еще во времена Комнинов, обсыпалась, зияя прорехами. Рядом со стеной лежала груда булыжников, проросших травой. Сам ли Усман или кто-то из прежних хозяев хотел починить ограду, да так и не собрался. Подошел Селим, русский раб, звавшийся когда-то Селифаном, молча осмотрел зияющие проемы, покачал головой и, ничего не сказав, ушел. Вернувшись через какое-то время, раб притащил корзину с известкой и бадью с водой, а после — небольшое корыто и маленькую лопатку. Опять-таки, не проронив ни слова, развернулся и ушел.
Русский раб недолюбливал Тимофея. Почему — сказать трудно. Может, просто не глянулся. А может, не мог простить, что тот принял ислам? Ну а кто же самому Селиму-Селифану мешает? Был бы мусульманином, так и был бы сейчас свободным человеком, а не рабом…
«Работы тут на неделю-две, — уныло думал Тимофей, замешивая раствор. Потом, раскинув мозгами, повеселел. — А ежели прикинуть, то спешить-то куда? В русское посольство? Фигу им незрелую, с оливковым маслом…»
Тимофей по-хозяйски прошелся вдоль забора, оглядывая все дыры и прорехи. Забор был длинным. Пожалуй, не управишься…
Среди округлых и гладких булыжников, над которыми потрудились море и ветер, попался угловатый и плоский камень, который явно носил на себе следы человеческих рук. Покопавшись вокруг, нашел похожие обломки. Когда сложил их вместе, то получилось такое: «Sta, viator… sepulchrum… insulae». Получается, первые два слова означали: «Остановись, прохожий». Далее — «могила». Ну а последнее — какие-то там острова… Похоже, что это было какое-то могильное надгробие. Причем еще тех времен, когда тут был даже не город императора Константина, столица Восточной Римской империи, а римская колония — городишко Византий. [56]Имя, в честь кого это надгробие было воздвигнуто, не читалось. Возможно, сад старого Усмана и был разбит на том месте, где когда-то было кладбище… Может, потому-то такие вкусные и сладкие плоды даруют его деревья. Хотя какая теперь разница? Люди живут, умирают… Сколько и на Руси стоит городов, где дома вырастали из кладбищ! «Вот так, — философски подумал Тимофей. — Мечутся людишки, по свету бегают, детей плодят… А потом? Могильный камень, где даже и имени-то не сохранилось…»
Подумав, он соединил куски могильной плиты в единое целое и вставил ее в забор. Отсюда ли она или откуда-то притащена — пусть будет. Авось кто-нибудь да когда-нибудь возьмет да и прочитает имя, да и задумается — а кто же это такой? На всякий случай, надпись он повернул в сторону сада соседа. Усман вполне мог знать латынь…
«Может, и к моей-то могилке кто придет да помянет! — подумалось вдруг чего-то Акундинову. Потом и взгрустнулось: — Вот только а будет ли могилка-то?»
Утешало лишь то, что потом,если верить старику Усману, что рассказывал о мусульманском рае, то будет ему всегда тридцать пять лет и будут его окружать прекрасные гурии и течь реки вина. При мысли о вине парень вдруг удивился. Точно, а ведь с тех пор, как он у турок, не брал в рот ни водки, ни вина, ни пива. Хотя бывали такие дни, когда хотелось не просто выпить, а упиться вусмерть. И ничего, не помер… А теперь даже и не вспоминал о хмельном.
«А кстати, что там за забором-то?» — подумал Тимофей, укладывая на место очередной камень. Не выдержав, пролез на ту сторону и оказался… Ну, не то чтобы в гареме, а в гаремном саду. Ну а что это еще могло быть, если там прогуливались особы женского пола?
Две особо аппетитные бабенки, что оказались рядышком, оторопело уставились на незнакомого мужчину.
— Ухожу, ухожу, — сказал Тимоха по-русски, прикладывая палец к губам и неспешно утекая на свою сторону, боясь, что бабы сейчас начнут орать.
Но дамочки не стали кричать и звать охрану — страшных гаремных евнухов. Они неспешно подошли к дыре и, оглядевшись по сторонам, начали разговор:
— Ты кто? Раб? — спросила та, что покруглее да пошустрее.
— Русский я, — честно признался Тимофей и добавил: — Мусульманин.
— Москаль? — с удивлением спросила вторая, та, что потоньше, но тоже ничего. Спросила, между тем, по-русски.
— А вы, девки, кто будете? — удивился Тимофей, разглядывая невесть откуда взявшуюся землячку и ее подружку. А девки-то, ух, хороши. Особенно когда из одежды только тонюсенькие шаровары да шелковые рубашонки, которые не столько укрывали, сколько подчеркивали все округлости фигур.
«Девки» переглянулись. Акундинов, догадавшись, что по-русски они не понимают, переспросил по-турецки.
— Я — Ксанка буду, дочь казака со Зборова, — смело сказала тоненькая. — А она, — кивнула на подружку, — Мариам будет, Машка по-нашему, из Персии. В этом саду — гаремлык наш.
— Меня Иваном зовут, — представился Акундинов. Немного подумал и добавил: — А можно Тимофеем называть.
— А, так, значит, ты и есть тот самый самозванец! — прыснула Ксанка. — А я-то думала, кто ж такой! Думала — старый да страшный, как ибис. А ты — ничего, — оценивающе посмотрела она на мужчину.
— Почему — самозванец? — обиделся Тимоха, забыв спросить, откуда ж девки о нем знают.
— Муж наш так сказал, мир ему, — вздохнула Мариам.
Тут до Тимофея постепенно стало доходить, чей именно это был гарем…
— Он у вас не визирем ли был? — спросил Акундинов, хотя знал ответ. Он даже представил себе расположение сераля, в котором жил до того, как отправили к Усману. Дом учителя располагался аккурат с обратной стороны дворца бывшего первого министра. Все сходилось… Ну, стало еще и понятно, почему же забор, коему было положено быть не меньше сажени в высоту, был в таком плачевном состоянии. Ну кто же в здравом уме решит, что уважаемый Усман-хаджа будет глазеть (не говоря уже о чем-нибудь другом!) на девок из гарема!
— А с вами-то теперь что будет? — жалостливо спросил он у девчат, так и представляя себе рынок рабов около Обгорелой колонны и покупателей, разглядывавших их достоинства.
— Иншалла! — отозвались обе девицы, закатывая глаза в небо. Потом Мариам сказала: — Скоро нас отправят в Румелию, в старое имение господина, мир ему.
— Будем там свой век доживать, — вздохнула Ксанка, которой до «доживания» было еще ой-ой сколько лет…
— Домой-то не хочется? — жалостливо спросил Тимофей.