Десятый самозванец
Шрифт:
«За что же мне напасть-то такая?» — вздохнул Тимофей. За те недели, что он жил у старого учителя, многое изменилось. Куда ни кинь — всюду клин. Какой уж теперь Ибрагим-султан… Султан, который болел-болел, но так и не помер, прислал визирю шнурок, на котором тот и удавился. Беспорядков в городе, а особенно на рынках, сразу же стало больше. Янычары, которые и раньше прохаживались по торговым рядам, прибирая у торговцев «лишние» денежки, теперь совсем распоясались, требуя отдавать им десятую долю с выручки. Единственное место, где все оставалось по-прежнему — слобода Кожевенников, потому что туда боялись соваться даже янычары. Беспокойнее стало и на улицах. Раньше, после вечерней молитвы, Стамбул вымирал, потому что не дело для правоверных не спать ночами. Теперь же… Вон, у Усмана-то прошлой ночью кто-то собаку задавил. Может, тати какие, а может, и из русского посольства… Русские — они как клещи. Коли вцепятся, то враз не отстанут.
Старик, которому Тимофей рассказал о своих подозрениях, только и сказал, что все в руках Аллаха! Правда, уже вечером по улице ходил не один, а целых два ночных сторожа.
Задумался, а вместо «ха'а», что похожа на серп, появилась «жим». Тоже серп, но с точкой внутри… Быстро оглянулся, стер начертанное и стал писать по новой. Не дай, э-э, Аллах, увидит. А если заметит Усман-хаджа, то заставит писать эту буковицу десять раз. Как там по-арабски? Ашра — раз… Или правильно будет — «ашрат адъ'ааф»?
Правильно, что старик не дает «руси» каляма, сиречь перышка для писания. Иначе давно бы уже разорился на покупке бумаги. Бумага-то тут не чета желтой европейской, а настоящая, китайская, сделанная из шелка, посему такая же шелковистая и чистая, словно… Ну, незнамо, с чем же ее и сравнить? Ежели только со свежевыпавшим снегом.
Вспомнив о снеге, Тимофей загрустил. Бывало, в Вологде, а то и в самой Москве зимой заносило крыльцо так, что приходилось вылезать через чердак, откапывать дом и чистить дорожки, вот тогда-то и поминаешь снег последними словами. А тут… Никогда Акундинов не думал, что будет скучать по снегу.
Хотя в Турецком царстве — благодать! Эвон, если по улице идешь, то яблоки и виноград прямо с веток свисают. Только срывать никто не торопится! Если — за городом, то ешь от пуза. А в самом Царьграде-Стамбуле народ ходит, словно и нет этакой-то благодати. Заелись… Сытно народ живет. А все почему? Да потому, что дешевизна тут страшенная! Даже Усман-хаджа, который считает, что брюхо нельзя баловать, живет, как боярин. На завтрак лепешки да фасоль на обед… Ну, сыр там, мясо с зеленью. Даже сладости, кои в России только за царским столом бывают, тут у каждого второго… Эх, а сейчас бы черного хлебушка с солью да щец кислых…
Ровно баба беременная. Не знаешь, чего хочется, а чего не хватает. Был бы тут Костка, он бы сказал: «Сходи, травы пожуй!»
Мне в России жары не хватает,
Я завидую тем, кто летает.
Мне в Туретчине холод нужон.
Грусть-тоска — словно острый рожон.
Вознесуся высоко, как птица,
Посмотрю с высоты на землицу.
А потом, крылья в груду сложив,
Понесуся башкою вниз.
…После занятий арабским, в котором Тимофей не особо преуспел, Усман-хаджа опять разъяснял ему основы веры, которую он собирался принять. Когда же мудрый старик перешел к рассказу о самом страшном, помалкивавший до сей поры неофит не выдержал:
— А обрезание-то зачем? — с упавшим сердцем спросил Тимофей.
— Фитра, — кратко сказал Усман.
— Ну, если фитра, тогда да… — кивнул Акундинов с умным видом. — Фитра, конечно…
Однако старика провести было трудно:
— Фитра, мой бестолковый ученик, значит — естество, данное Всевышним, и, как сказал пророк, да благословит его Аллах, включает в себя обрезание, бритье волос на лобке, стрижку усов и бороды, обрезку ногтей и выщипывание волос под мышками. А еще, — добавил хаджа, критически посмотрев на Тимофея, — полоскание рта и чистка зубов.
— А волосы обязательно выщипывать? — опять испугался Тимофей, представив себе эту неприятную процедуру.
— Можешь сбривать, — пожал плечами старик.
— А обрезание-то зачем? — не унимался ученик. — Без него-то никак?
— Можно. Только вспомни-ка, что Аврааму, мир ему, было послание от Бога, что повелел всем мужчинам обрезать крайнюю плоть. Да и пророк Иса, Иисус, мир ему, был обрезан на восьмой день от роду.
— А что, в Коране сказано об Аврааме? — удивился Тимофей. — Но вы же веру христианскую отвергаете…
Теперь настала очередь удивляться Усману-хадже:
— Иван-Тимон, а ты на самом деле учился богословию?
— Ну! — утвердительно кивнул Акундинов.
По русским меркам, он, досконально знавший и Ветхий, и Новый Заветы, как и прочие книги, включавшиеся в Библию, считался не просто грамотным, а образованным!
— Тогда почему же тебе неизвестно, что и Моисей, и Иисус, и Мухаммед, мир им, были последними пророками Господа? — покачал старик головой. — А священный Коран — последняя из священных книг после Торы и Евангелия?
— Так ведь православные-то Кораны не изучают…
— Священный Коран, — поправил старик и вновь задал каверзный вопрос: — Ну, пусть и не изучают. Но то, что ислам не отвергает ни пророка Моисея, ни пророка Иисуса, мир им, ты должен был знать!
— Н-ну, — задумался Тимофей, а потом нашелся: — Забыл, наверное…
— Забыл, — задумчиво обронил старик. — Только можно ли забыть то, чего ты никогда и не знал?
— Ну, забыл я, — нервно возвысил голос Тимофей. — Ну вот, ей-богу…
За что тотчас же получил палкой по лбу. Не больно, но чувствительно, и еще обиднее, что как будто мальчишку треснули, который урок не выучил. Помнится, князь Лыков когда-то так же лупил его палкой по лбу… Впрочем, несмотря на свои тридцать лет, Акундинов и был мальчишкой. Причем мальчишкой бестолковым, к разуму которого пытался достучаться мудрый старик.