Десятый самозванец
Шрифт:
Великий визирь размышлял. Как поступить? Василий Лупа, к которому нежданно-негаданно «свалился» очередной русский «царевич», не хотел ссориться ни со своим повелителем-султаном, ни с начинавшей усиливаться Россией. Пару лет назад в Молдавию заходил один такой самозванец, что называл себя сыном Дмитрия Иоанновича и уверял, что в Москве ему будут рады. В Москву его и отправили. Правда, привезли не целиком, а только кожу с головы. Для визиря было бы куда проще, если бы и этого прирезали где-нибудь в Яссах. Теперь же так просто отмахнуться от Иоанна нельзя. Интриганов и клеветников, толпящихся у трона больного падишаха, и разнообразных наследников хватает. А очередь желающих занять пост великого визиря тянется от Стамбула до Янины. Решив, что лучший судья в этом споре — время, визирь приказал отправить русского «царевича» в собственный сераль, препоручив его наблюдению старых слуг. Но так, чтобы не стеснять гостя.
Оказавшись в одиночестве, Тимофей скучал. В семалыке — мужской половине дворца — ему отвели несколько комнат. Сам первый министр — визирь приезжал домой редко и беседовать с русским не стремился. Слуги, выполнявшие обязанности соглядатаев и охраны, других языков, кроме турецкого, не знали. Был бы вместе с ним Конюхов, так было бы хоть с кем поговорить. За несколько лет скитаний бок о бок с другом Акундинов уже настолько привык, что старший и более опытный друг (когда трезв!) всегда поможет дельным советом! Но Костка, подхвативший лихоманку, остался в Варне. Жив ли он?
Кормили сносно. Конечно, по сравнению с изобилием пана Мехловского турки питались просто. Но после брынзы и кукурузных лепешек, коими полгода потчевали при дворе скуповатого молдавского господаря, плов с бараниной и бешбармак были весьма неплохими блюдами. Но все равно — привыкшему к людям Тимофею было тяжко. В гаремлык (женскую половину) его, понятное дело, не пускали…
Но все же, пожив с недельку, Тимофей обжился. А когда понял, что арестантом его никто не считает, то повеселел и принялся гулять по городу.
Стамбул был огромен. Можно было бродить целыми днями, угадывая среди домов и кварталов сохранившиеся развалины Ромейской империи. Рассматривая главную мечеть, бывшую двести лет назад храмом Святой Софии, Акундинов не испытал ни малейшего огорчения. Что ж, на месте турок он сделал бы то же самое!
Но памятники и храмы вызывали меньший интерес у Тимофея, чем рынки. В каждой из частей — махалл — Стамбула был свой «чарши» — рынок под крышей и множество торжищ — базаров. Соленый запах моря, смешанный со сладко-приторными запахами огромных рынков, суета и многоголосица создавали для столицы Турецкой империи ту неповторимость, которая отличала этот город от всех других столиц, где Тимофею довелось побывать. В нем не было неторопливой степенности Москвы, холодной надменности Кракова, бедности Ясс или пышной нелепицы Вены.
Тимоха с интересом наблюдал, как смуглолицые персы развязывали тюки со слежавшимися за долгую дорогу драгоценными коврами и мыли их в источнике под городской стеной, отчего узоры становились только ярче. Узкоглазые и желтолицые уроженцы «Чины» показывали звонкую фарфоровую посуду. Если покупатель хотел взять большую партию, но сомневался, то прямо на его глазах разбивалась любая чашка или плошка, и показывался гладкий излом. Но даже больше, чем фарфор, Акундинову приглянулся нежно льющийся шелк, который не пользовался у турок спросом, однако охотно разбирался купцами-христианами.
Индийские гости, которых выдавала ясность во взоре и тонкие, по сравнению с прочими восточными людьми, скулы, предлагали серебряные украшения — тончайшие цепочки, дутые перстни, серьги и браслеты по баснословно дешевой цене. «Эх, — вздохнул про себя Тимофей, — это бы добро да на Москву — озолотился бы!» Он представил, как скупает полпудика украшений и сбывает все это добро где-нибудь на Ордынке…
Немцы, англичане и французы, узнаваемые по европейскому кургузому платью, продавали стекло, оружие, вина, благовония.
Были тут и бородатые земляки, ходившие в Царьград из Твери, Нижнего Новгорода и Устюга Великого, не говоря уже о самой Москве.
Поначалу хотел было постоять и потолковать с народом, но передумал. Зачем? Ну, познакомишься, ну, водочки выпьешь, а дальше-то? Да еще, не приведи Господь, наткнешься на кого-нибудь из знакомцев…
Русичи торовато вели торговлю холстом и ворванью, воском и медом, костью морского зверя, рыбьим клеем, который высоко ценили здешние ювелиры.
Очень редким, а потому и дорогим товаром было дерево, а русские гости держали здесь и всю торговлю лесом. Акундинов был очень удивлен, узнав, что деревья, вырубленные где-нибудь под Воронежем или Тулой, сплавляют плотами по Дону до Азовского моря, а потом прямиком по Черному морю в Стамбул.
Ну, среди купцов и мелких торговцев больше всего было самих турок. И столичный ремесленник, и провинциал-аскер старались продать на рынке все, что можно. А янычары, не успевшие вовремя сбыть добычу и вынужденные теперь отдавать ее перекупщикам за бесценок?
Еще одним открытием для Акундинова стало то, что не следует называть турок — турками. По крайней мере в глаза. Это ему «разъяснил» одни бородатый торговец сладкой водой, которому Тимофей сказал: «Якши, турок!» Под улюлюканье мальчишек пришлось убегать по узким грязным улочкам. Назвать турка турком было все равно, что обозвать дворянина мужиком. Вроде бы правильно, но в морду получишь. Сами турки звали себя османами.
На торжищах, несмотря на многолюдье, шум и гам, порядка было больше, чем на русских или европейских рынках. Стражи, поймавшие вора, особо не церемонились, а тащили его к кади — судье. Тот, без долгих раздумий и колебаний, принимал решение — либо (если вор попадался впервые) рубить ему правую руку, либо (если рука уже отсутствовала) казнить его тут же — для развлечения торговцев и покупателей…
Для покупателей, большинство которых не имели на теле иной одежды, кроме шароваров и рубахи с поясом, была на рынке и другая забава. Не проходило дня, чтобы от какой-нибудь лавчонки не доносились жалобные вопли владельца: стражники, взметнув вверх пятки несчастного, привязанные к жердям, немилосердно лупили по ним палками. Тем, у кого находили подточенные гирьки или камушки, не совпадающие по весу с теми, что хранились у старшины рынка, давали двадцать палок. Тем же, кто пытался продать гнилое мясо, полагалось десять. Акундинов уже знал, что после десяти ударов человек не сможет ступать на землю не меньше недели, а после двадцати — целый месяц… Но все же, несмотря на наказания, мошенники не переводились. Иначе не понадобилось бы всыпать пятьдесят ударов по пяткам цыгану-мусульманину, который продавал собачье мясо, выдавая его за баранину. Что уж потом стало с незадачливым торговцем, чьи ноги пришлось спешно отрезать, никого не интересовало…
В Стамбуле, правда, имелась одна махалла, которую русские именовали Кожевенной слободой. Туда старались не заходить не то что стражники, а даже воры, так как и запах от выделанных кож был не слишком приятен, да и другое… Пойманных чужаков (вор это был или нет, поди, докажи!) не убивали и не калечили. Их просто заковывали в цепи и заставляли собирать по улицам собачье дерьмо, с помощью которого дубились кожи… Тимоха, которому доводилось бывать в русских кожевенных слободах, только башкой крутил. Он помнил, что в России шкуры выделывались дубовой да ивовой корой, а потом, чтобы нежнее были, мазались кашей (лучше овсяной). Хотя шайтан его знает, чем там в России кожи выделывают…