Десятый самозванец
Шрифт:
Оставшиеся в живых бандиты радостно загомонили. Все ж таки им дарованы еще целый вечер и целая ночь жизни. А это, как ни крути, немало. Ну а завтра… Зато сегодня живы.
Пан Мехловский подошел к креслу супруги и с нежностью взял в свои руки тонкую руку жены:
— Коханая моя, не замерзла?
Пани Тереза полулежала в кресле в совершенном изнеможении и дышала так глубоко, как будто только что перетрахалась с ротой рейтар, причем неизвестно еще, кто кого поимел — то ли они ее, то ли она их. Кажется, она даже не сразу заметила собственного мужа. Однако, мгновенно переключившись, она с ответной лаской в голосе сказала ему что-то по-французски.
Тимофей, украдкой посматривавший на нежных супругов, воркующих о чем-то на незнакомом ему языке, только диву дался. Пан Стась то ли не замечал, то ли не хотел замечать, что его жена получала плотское наслаждение от вида чужих мучений. А может, ему это нравится? «Ну да, наше дело — телячье!» — философски заключил Акундинов, мысли которого приняли более прозаичный оборот, — он вспомнил, что жутко хочет есть. А что удивительного? Дело-то уже шло к вечеру, так что не об обеде бы нужно думать, а об ужине. Пока вешали, пока пороли, да потом сражаться пришлось. А в бою, как известно, сил расходуется больше.
Возвращаясь в пиршественную залу вместе с Юзефом, Тимофей поискал глазами старого друга. Видимо, Конюхов продолжал пьянствовать. «Сдохнет ведь, — подумал Тимоха. — Сгорит от пьянства-то беспробудного. А может — ну и черт с ним?» Но, здраво размыслив, решил, что Костка еще может понадобиться. Решил, что если к завтрашнему утру тот не выйдет к столу, то поступит так, как советовал кто-то из шляхтичей, — вытащить пьяницу во двор, облить хорошенько холодной водой да и оставить его там… Ну а коли не поможет, то приказать дворне выпороть мужика. «Только разрешит ли пан ковер портить?» — призадумался Акундинов, памятуя, что для поляков «пан Конюшевский» есть шляхтич, коего наказывать следует с соблюдением всех тонкостей, присущих для достойного обхождения с представителями благородного сословия. Ну, это то же самое, как в Европе казнить дворянина можно только путем отрубления головы, а вешать потомственного горожанина следует лишь на шелковой веревке. Особой-то разницы нет, а тонкости есть. На Руси-матушке, коли государь прикажет, то хоть князя, хоть боярина в землю забьют по уши, а бить будут по всем местам, не считаясь с благородством или неблагородством этих мест… Опять-таки не так, как в Европах, где ударить благородного можно лишь по голове.
Во время пиршества, который проходил в том же составе и с таким же размахом, Тимофей налегал и на еду, и на питье. С питьем, кажется, слегка переусердствовал. Ну, не до такой степени, чтобы упасть под стол, устроившись между собак пана Мехловского (это, кстати, не возбранялось, да и сено там было подстелено), или быть доставленным в собственную опочивальню под руки. Но все-таки пока дошел до комнаты, то обнаружил, что коридор чересчур длинный и скользкий, а разные украшения вроде старинных доспехов да факелов то попадаются под руки, то цепляются за ноги… Еще вот каменный пол — так он то и дело бросался прямо в лицо. Ну, строят же эти поляки! К счастью, вслед за Акундиновым незамеченными двигались двое гайдуков, привычных ко всему, которые ставили на место упавшие статуи и успевали поднимать горящие факелы. Иной раз они умудрялись забежать вперед, чтобы помочь пану избежать встречи с особо неприятным препятствием — остро заточенной алебардой или старинным немецким моргенштерном, захваченным предками пана Мехловского где-нибудь под Каунасом или Грюнвальдом…
До опочивальни удалось добрести (или доползти?). Иначе как бы ему удалось проснуться в собственной постели? А разбудило Тимоху естественное утреннее желание… Слегка поворочавшись, стал ждать пробуждения девки, что привычно занимала место рядом. Только раньше она вскакивала, едва только он начинал просыпаться, а тут… Тимофей осторожно потрогал рукой Витусю и обмер… Тело девушки было холодным, как лед! Забыв обо всех своих желаниях, Акундинов подскочил на постели и завопил, как ошпаренный…
Вбежал гайдук. Акундинов, показав на кровать, еле вымолвил:
— Тут… Лекаря…
Гайдук, подойдя к кровати, легонько потряс тело девушки, а потом сказал:
— Не нужен лекарь-то. Мертва она, пан!
— Мертва?
— Точно так, — подтвердил гайдук. — Вон в груди нож торчит. Нужно пану Юзефу доложить, — сообщил он.
— Что же, ступай, — кивнул Акундинов, вглядываясь в мертвое лицо девушки.
Витуся была одета лишь в ночную рубаху, окровавленную спереди. Под левой грудью девушки торчала грубая костяная рукоятка ножа.
Закрывая лицо девушки простыней, Акундинов вспомнил, что, когда он ложился, в постели никого не было. Вроде бы он еще звал Витусю, пытаясь объяснить, что спасти ее жениха от смерти не было никакой возможности, посему он и подарил Гадее легкую смерть…
В комнату вошел Юзеф в сопровождении двух шляхтичей.
— Ну, что тут случилось? Где девка убитая? — недовольно спросил управляющий, подходя к постели. Откинув простыню и оглядев тело, сказал:
— Придется, пан Иоанн, под стражу вас поместить.
— Почему под стражу? — не понял Тимофей.
— Ну а куда же? — ответно удивился Юзеф. — Пан Станислав решит, что с вами делать.
— Юзеф, да ты чего? — обалдел Тимоха. — Никого я не убивал…
— Ну, пан Каразейский, а кто же тогда убил? — спокойно, как о само собой разумеющемся, сказал Юзеф. — Девка была к вам приставлена. И найдена она в вашей постели. Кто же тогда?
— Ну, Юзеф! — не нашел слов от возмущения Акундинов. — Так хотя бы сыск нужно провести…
— Да не переживайте вы так, пан Иоанн, — подмигнул ему Юзеф. — Ну, подумаешь, холопка. У пана Станислава девок много. Посидите под арестом, пану покаетесь, а он вас и простит. Ну, может, прикажет десять плетей дать, чтобы вы без спросу панское добро не портили. А так… Одной девкой больше, одной меньше. Да и в постели-то она была так себе, — скривился Юзеф.
Ошарашенный Тимофей натянул на ноги сапоги (а одеваться и не надо было, потому как спал одетым), покорно поднял саблю и отдал ее Юзефу, а потом так же покорно пошел за одним из шляхтичей.
Коридор оказался длиннее, чем представлял себе Акундинов. И если в центральной части, где были жилые комнаты, он был освещен слабым утренним светом, падающим из узких окошек, то дальше было темно. Проводник первым делом взял из кольца на стене горящий факел, а потом зажег от него второй и подал его новоявленному арестанту.
Замковый подвал был огромен. Факелы не могли осветить и его сотую часть. Какие-то клетушки, закутки, погреба. А в самом центре торчал колодезный журавль. Не иначе, в подвале хранилось все, что надобно на случай осады… Но как оказалось, что под подвалом есть и еще один подвал, где была домашняя тюрьма пана Мехловского.
— Вот, пан Каразейский, — осветил проводник новые покои гостя. — Тут у нас только шляхтичи сидят. Располагайтесь… — то ли в шутку, то ли всерьез предложил он и ушел, заперев за собой дверь.