Десятый самозванец
Шрифт:
Среди них Акундинов знал только самого Горунку. Но не трудно было догадаться, что самый молодой и был Гадеей — неудачливый жених Витуси.
— Пан Мехловский! — окликнул Тимофей, которому в голову пришла одна мысль. — Саблю-то вы мне подарили, да вот я ж ее до сих пор не обновил… Может, разрешите? — кивнул Акундинов на пленников.
По толпе шляхты протек подозрительный шумок. Да и сам пан Станислав презрительно принялся крутить ус. Приказать повесить или на кол посадить — это одно. А вот кровавить саблю о быдло? Хотя чего же взять с москаля, не имевшего представления об истинном благородстве?
Только пани Тереза, обмякшая и разнежившаяся, казалось, не обратила внимания на начинавшуюся сцену. Но нет, торопливо переведя дух, «ведьма» заинтересованно принялась наблюдать…
— Так нет же, драться мы на равных будем, — торопливо поправился Тимофей. — Пусть холоп тоже саблю возьмет. Ну а то, что неблагородный он, так мне и начхать.
Пан Станислав задумался. Обвел глазами связанных разбойников, шляхту, слегка задержал взгляд на супруге. Та, вглядываясь в мужа, едва заметно кивнула…
— Что же, пан Каразейский, — впервые проговорил магнат «фамилию» прилюдно. — Берите любого, кроме Горунки. Для его задницы гайдуки уже кол вырубили да вытесали. Так что не обессудьте…
Тимофей поклонился пану в пояс, по-русски, а сам пошел к пленным.
— Что, голота сиволапая, — весело сказал он. — Кто со мной сразиться не побоится? Я бы, конечно, тебя выбрал, — кивнул он на Горунку, — да пан не разрешает. Н-ну? — с нажимом спросил он, а потом, едва шевеля губами, произнес: — Витуся…
Из куцего строя выскочил тот, кого Акундинов принял за Гадея. Стало быть, точно он. Парубок, злобно вращая глазами, прямо-таки вызверился на Тимоху, отчего тому стало не по себе. Понятно, почему в двенадцать лет с ним не хотели драться взрослые парни.
— Ишь ты, волчонок, а злобы-то, злобы, — громко сказал Тимофей, оборачиваясь к публике, а потом, подойдя вплотную к Гадее, чуть слышно сказал: — Спасти не смогу. Но легкую смерть примешь. Витуся тебя любит и просит ждать ее… там…
От последних слов лицо у парня потеплело. Он с благодарностью и с какой-то невыносимой тоской посмотрел на Тимофея и так же тихо спросил:
— Не брешешь, пан?
Акундинов, не рискуя больше говорить, лишь осторожно кивнул и осенил себя крестом, отчего Гадея заулыбался так ясно, что показал, кем же он был на самом деле, — не злым разбойником, а обычным четырнадцатилетним мальчишкой.
К ним подошел ксендз. На Тимофея он только посмотрел, скривив в брезгливой усмешке тонкие губы, повернулся к Гадее. Мальчишка истово поцеловал крест, а потом принялся рассказывать о своих прегрешениях. Их было много, и, поймав скучающе-нетерпеливый взгляд пана Мехловского, святой отец не стал принимать полную исповедь юного грешника, ограничившись кивком и сакральным «Absolvo te». [50]
К парню подбежал один из слуг, разрезал веревки и сунул в руку саблю, которую тот тут же выронил. Затекшие от веревок руки не удержали клинок. Зрители насторожились и притихли, ожидая, будет ли москаль рубить? По законам поединка право такое он имел. Никого не волнует, отчего поединщик-дуэлянт не сумел удержать оружие. Но Акундинов, которому и самому ужасно хотелось рубануть парня крест-накрест, чтобы не рисковать, сдержался, понимая, что сейчас нужно блюсти приличия.
Гадея судорожно растирал вздувшиеся и посиневшие запястья, возвращая чувствительность затекшим конечностям. Наконец взял саблю.
«Ну вот, нашел на свою жопу приключений!» — невесело подумал Тимофей, вскидывая клинок на всю длину руки. Сабли встретились не с благородным звоном, а с противным скрежетом, с каким камень скребет по стеклу или когда клещи лекаря ломают здоровый зуб…
Толпа крестьян, собравшихся во дворе, продолжала угрюмо молчать. Может, они и хотели бы подбодрить кого-нибудь из противников, но боялись. А может, им было все равно. Разбойники, которым было нечего терять, дружно заорали, советуя Гадее отрубить москалю башку или всунуть саблю… Шляхтичи лишь снисходительно переговаривались, лениво споря, кто победит. В сущности, им тоже плевать — зарубит ли разбойник москаля, москаль ли зарежет разбойника. Какой-то Иоанн Каразейский — им не сват и не брат, а так, едва ли не побродяжка. Убьют, так и ладно. А мальчишка-разбойник все равно никуда не денется. Не так, дак этак все равно умрет.
Акундинов принимал удары, стараясь беречь острие. Почему-то не хотелось, чтобы там остались зазубрины или щербины. Доберегся… Сабля Гадеи, скользнув вдоль его клинка, задела щеку. И пускай это была всего лишь царапина, но Тимофей разозлился: «Ведь предлагал же пащенку, как человеку, умереть легко, а он, бычий сын, ерепенится!» Кажется, Гадея не понял, что должен был позволить себя зарубить, поэтому дрался всерьез. Ну ладно. Силенок у парня много, но драться на саблях крестьянский сын умел не в пример хуже, чем стрелецкий. Все-таки это не пан Мехловский. А главное, скорость у него была пониже. Будь у Гадеи в руках топор или оглобля, то Тимофея можно бы считать мертвецом. Убил бы, как курю… Парировав удар, которым жених Витуси пытался перерубить его шею, Акундинов, скользнув по клинку противника, как можно сильнее ударил эфесом по руке Гадеи, откидывая его саблю подальше. Воспользовавшись замешательством мальчишки, вонзил (скорее, даже воткнул) острие своего клинка в живот парню…
Гадея в горячке схватки вначале даже не заметил удара, занес было руку в замахе и ринулся вперед, но это не помогло. Тимофей втыкал клинок до тех пор, пока не уперся эфесом в живот Гадеи.
Мальчишка, словно ударившись о невидимую стенку, выронил саблю, замер и стал сползать на булыжную мостовую. Акундинов потащил клинок на себя, ворочая его в ране так, что из парня полезли внутренности…
Тимофей, стараясь не смотреть на умирающего, наклонил голову, не слыша приветственных криков шляхты и разочарованного вздоха разбойников. Не то чтобы они жалели товарища (чего жалеть-то, коли самим умирать?), но все же…
— Хорошо, пан Иоанн, — одобрительно похлопал по плечу пан Мехловский.
— Молодец! — приобнял его довольный Юзеф.
— ??? — воззрился на него Тимофей.
— Я на вас пять талеров ставил, пан Каразейский, — объяснил довольный шляхтич, позванивая монетами в кармане.
— Ясно, — сказал Тимофей, отирая рукавом пот со лба и раздумывая, чем бы теперь вытереть саблю. Так ничего и не придумал, решив, что почистит клинок, как только доберется до собственных покоев.
— Панове, прошу к обеду! — зычно крикнул хозяин. — Мужики, по домам! Разбойников — в подвал! — распорядился пан Станислав. — Развяжите да покормите. Пусть до завтра отдыхают.