Десятый самозванец
Шрифт:
Когда трофеи были рассортированы, слуги принялись увязывать и грузить добычу на спины пленников.
— А с ними-то что будет? — поинтересовался Тимофей у Юзефа.
— На суд поведут, — ответствовал тот равнодушно.
— А куда поведут-то? В Краков, к королю?
— Зачем к королю? — удивился шляхтич. — В замок, к пану Станиславу. Тех, кто недавно в бандитах, да детишек — в плети да в деревню. У нас хлопов не хватает. Бегут, сволочи, — пожаловался Юзеф со вздохом, — им работать надо, а они — к казакам. Баб, кто помоложе да посмазливей, в кордегардию — шляхту ублажать. Ну а злодеев отъявленных казнить: кого на кол, кого на виселицу. Ну это уж как пан Стась прикажет.
— А король что скажет? — робко поинтересовался Тимофей, размышляя — что бы случилось на Руси с воеводой, который осмелился бы сам чинить суд и расправу, не сносясь с Разбойным приказом или с самим государем.
— А кто ж его спросит-то? — отмахнулся Юзеф. — Какое дело пану Мехловскому до короля? Разбойников поймали в латифундии пана — в его владениях. Стало быть, судить будет сам пан. Вот ежели бы поймали их в королевских владениях да повесили бы своей властью, так король бы мог высказать недовольство. А так…
— А ежели король пана Станислава за самоуправство на суд призовет? — продолжал недоумевать Тимофей, в голове которого не укладывалось — как так могло сложиться, что вотчинник имеет право на свой суд.
— Ну так надо, чтобы пан Мехловский захотел на королевский суд прийти, — засмеялся Юзеф. — Не захочет, так кто же его заставит? Вон пан Стигнецкий, тот себе из королевских повесток платье сшил…
Шляхтич ушел, а Акундинов, вскочив в седло, последовал за остальными.
До замка карательный отряд (а как еще сказать?), отягощенный пленными и добычей, добрался только к вечеру. Пан Мехловский, распорядившись отправить пленных в темницу («Завтра разбираться будем!»), пригласил всех участников охоты на пир.
Тимофей, который за весь день ничего не ел, не считая чашки шоколада, с жадностью налегал на все, до чего могла дотянуться его рука. Но пил он теперь не в пример меньше, чем в первый день, потому что уже оценил коварство вина. Пьешь его, как водичку, не пьянеешь, а потом — бац, будто жеребец копытом двинул!
Сегодня, как объяснил Юзеф, было валашское, а не французское. Чем одно отличается от другого, Тимоха так и не понял.
Сидя рядом с Юзефом, чей ранг при дворе пана Мехловского определялся как «маршалок» (дворецкий, что ли?), Акундинов вспомнил, что с самого утра не видел Костки. Обычно в каком бы состоянии его друг ни находился, он хоть раз в день да показывался на глаза.
— Пан, а вы не видели моего друга?
— Пана Конюшевского? — спросил Юзеф, переиначивая фамилию на польский лад, от чего она приобрела несколько иное значение. [48]— Так ваш секретарь вместе с паном Забельским всю ночь и весь день вина дегустировали. К вечеру только закончили.
— Дегустировали? — с недоумением спросил Тимофей, услышав новое слово.
— Пробовали, — объяснил Юзеф. — Пан Забельский, главный кравчий, равно как и ваш друг, во Франции бывал. Так что ушли они в винный подвал пробовать, настоящие ли вина ясновельможному пану купцы поставляют.
— Мать твою! — схватился Тимоха за голову. — Так ведь он, Конюшевский, зараза пьяная, оттуда до смерти не выйдет. Или пока все вино у пана Мехловского не выжрет.
— Не волнуйтесь, пан Иоанн, — успокоил шляхтич. — Вина у пана Мехловского много. Каждый день новые бочки привозят — и из Франции, и из Испании. Даже из Китая какую-то бочку привезли. Хотя, — с сомнением пошевелил усами пан, — не слышал, чтобы в Китае были приличные вина. Ну а умрет, — возвел Юзеф очи к небу, — судьба такая…
После умеренного количества тостов и возлияний Тимофей решил идти спать. В комнате обнаружилась и комнатная девка, приставленная в услужение, — Витуся, кажись. Сегодня она почему-то разделась совсем, а не так, как обычно, — до пупа… Тимоха едва не зарычал, взявшись за большие красивые груди, украшенные вишенками сосков. Девка же сама принялась раздевать мужика, отчего он, не привыкший к такому обхождению, едва не умер от желания… Когда Тимофей был близок к самому пику наслаждения, Витуся вдруг резко остановилась и, приблизившись губами к уху, прошептала:
— Пан москаль, спасите Гадею!
От неожиданности Тимоха чуть не потерял дар речи. Такого перехода от удовольствия к просьбе он не ожидал.
— К-какую Гадею? — пробормотал парень, еще не очень-то хорошо понимая, чего от него хотят.
— Спаси его, — зашептала девка. — Спасешь? — требовательно спросила она.
— Ну давай хоть закончим вначале, а потом и поговорим, — восстанавливая дыхание, пробормотал Тимофей. — Ну нельзя же так — с ходу да в лоб!
— Спаси, — продолжала стенать Витуся.
Витуся, обмякнув, глядела в потолок. Потом, мешая польские и русские слова, принялась рассказывать:
— Мы с Гадеей в одном селе росли. Его дом да моя хата рядом стояли. И поля родительские рядом были. Из-за этих полей родители наши (до них — их родители) постоянно бранились да дрались. То один, то другой межу перепахивал. Уж чего только и не делали — и детишек на меже пороли, чтобы помнили, и колья вбивали, а все едино — год-другой тихо, а потом ругань и драки. А дядька Гадеи, дак тот совсем моего деда убил. Правда, мой-то батько за это того дядьку тоже прибил. Ну а потом решили — чтобы дальше-то не спорить, надо выдать меня замуж за Гадея. Только молод он еще был. Решили годика два подождать, чтобы он в силу вошел. А я-то сначала только и смеялась: ну, хорош женишок — от горшка два вершка да моложе меня. Ему-то двенадцать было, а мне — шестнадцать. Я-то уже в самый сок вошла и даже уже и с парнем спозналась. А он — сопляк сопляком. Ну а Гадея хоть и маленький, а все ходит за мной следом да караулит, чтобы я ни с кем не встречалась. Чтобы, значит, девичью честь берегла! Сказал как-то мне, как большой: «Смотри, мол, Витка, что до меня было — прощаю! Но теперь я твой жених. Так что ты для меня, словно девка неголубленная, потому ни с кем чтобы ни-ни!» Я-то только и посмеялась да к ухажеру-то к своему и пошла. А он, мелкий, как узнал-то? Прибежал да на парня драться кинулся. Тот, понятное дело, побил его крепко, но со мной больше дела не хотел иметь. «Зачем по пустяшному делу себе врагов наживать? Ну, не убивать же парня, что из-за невесты старается?» Я уж так озлилась на Гадею, что решила: ни в жизнь за него не пойду! Ну а коли и пойду, так вначале со всеми парнями местными спознаюсь! А он караулил меня всюду. Следом ходил. Да и парни, даром что маленький, — бояться его стали. Вот, мол, дурной какой! Я-то позлилась-позлилась да и подумала: «А может, хоть и маленький, зато любить меня будет!» А он, — усмехнулась девка, — даром что маленький, да привел меня как-то на нашу межу — давай, мол, посмотрим, за что деды-прадеды дрались, — да той же меже меня и завалил. Я вначале-то даже и не сопротивлялась — смеялась только: ну, думаю, чего ж он своей «женилкой»-то сделает? А он такое сделал!
Витуся мечтательно улыбнулась, закрыла глаза и принялась поглаживать Тимоху, отчего тот опять загорелся желанием. Но девка, оставив ласки, продолжила:
— Так он такое сделал, что мне ни до его, ни после лучше уж и не было! Все думаю — можно и не ждать, чтобы он в возраст-то вошел. Пошла я к батьке, чтобы свадьбу быстрее справить, а там холопы пана Мехловского сидят. Вот, говорят, недоимки у батьки: либо землю его заберем, либо — дочку в холопки. Батька подумал да меня в холопки и отдал. Ну а как было не отдать? У него, кроме меня, еще две девки да малец… А в холопках-то пан Стась меня первым взял да озлился очень, что не девкой я оказалась. Приказал меня в комнатные девки отдать — белье стелить, посуду ночную выносить да гостей ублажать.