Детективы Дэшила Хэммета. Т. 3

Хэммет Дэшилл

— О да! — ответила она с тем же безразличием.

— Итак? — с интересом произнес ее муж, поворачиваясь ко мне.

— В полиции я был, — ответил я. — Вы можете что-нибудь прибавить? Что-нибудь новое? Что-нибудь, о чем вы им не сказали?

Ганджен повернулся к жене:

— Есть что-нибудь, Энид, дорогая?

— Ничего я не знаю, — ответила та. Ганджен хихикнул и скорчил довольную рожу.

— Вот так, — сказал он. — Мы ничего не знаем.

— Он вернулся в Сан-Франциско в восемь часов вечера в воскресенье — за три часа до того, как был убит и ограблен, — с двадцатью тысячами долларов

в сотенных купюрах. Откуда они?

— Это была выручка, — объяснил Бруно Ганджен, — от клиента. Мистера Натаниэля Огилви из Лос-Анджелеса.

— А почему наличными?

Раскрашенное лицо человечка скривилось в хитрой усмешке.

— Небольшое надувательство, — кротко признался он, — как говорится, профессиональный трюк. Знаете, что за суще­ства эти коллекционеры? О, они достойны изучения! Вни­кайте. Я приобретаю золотую тиару древнегреческой работы — если быть точным, предположительно древнегреческой рабо­ты, — найденную, опять же предположительно, на юге России, вблизи Одессы. Есть ли доля истины хоть в одном из этих предположений, сказать не берусь, но тиара и в самом деле изумительной красоты. Он хихикнул.

— Есть у меня клиент, некий мистер Натаниэль Огилви из Лос-Анджелеса, весьма падкий на диковины такого рода — сущий cacoethes [16] . Как вы понимаете, стоят подобные вещи столько, сколько за них можно получить — не больше, а то и меньше. Вот хоть эта тиара — продавая ее как обычное изде­лие, я получил бы самое малое десять тысяч долларов. Но разве может золотая тиара, сработанная в незапамятные вре­мена для скифского царя, чье имя позабыто, называться обыч­ным изделием? Нет! Нет! И вот Джеффри везет тиару, обер­нутую ватой и хитро упакованную, в Лос-Анджелес, показать мистеру Огилви.

16

Cacoethes (греч.)— буквально «шумный любитель». (Примеч. пер.)

Каким образом тиара попала в наши руки, Джеффри так и не скажет. Но он будет через слово намекать на сложные интриги, контрабанду, некоторое кровопролитие и преступле­ния, напирать на необходимость соблюдения секретности. Для истинного коллекционера это наживка! Он ценит вещи только по трудностям, с которыми те ему достаются. Но лгать Джеффри не станет. Mon Dieu, это было бы бесчестно, отвра­тительно! Но он на многое намекнет, и откажется — о, совер­шенно категорически откажется принимать чек. Никаких чеков, дорогой сэр! Ничего, что можно проследить! Только наличными!

Надувательство, как видите. Но кому от этого плохо? Мистер Огилви и без того купит тиару, и наш маленький обманчик только усилит его удовольствие. А кроме того, кто сказал, что эта тиара не подлинная? А если так оно и есть, то все утверждения Джеффри — чистая правда. И мистер Огилви покупает тиару за двадцать тысяч долларов; вот почему у бедняги Джеффри было при себе столько наличных. — Он сделал в мою сторону заковыристый жест розовой ладош­кой, живо закивал крашеной головой и окончил: — Voila! Вот так он не сообщал вам, когда вернулся? — спросил я. Торговец улыбнулся, словно мой вопрос его пощекотал, и повернул голову, чтобы направить улыбку жене.

— Сообщал, Энид, дорогая? — вопросил он.

Та надула губки и безразлично пожала плечами.

— О его возвращении мы узнали в понедельник утром, когда услышали о его смерти, — пояснил мне Ганджен эту пантомиму. — Не так ли, моя голубка?

— Да, — пробормотала голубка и поднялась со стула со словами: — Вы меня извините, но мне нужно написать письмо.

— Конечно, моя дорогая, — ответил Ганджен, когда мы оба встали.

Направляясь к двери, Энид прошла мимо мужа совсем рядом. Его носик над крашеными усами дернулся, и глаза закатились в потешном экстазе.

— Что за чарующие духи, моя дорогая! — вскричал он. — Что за небесный аромат! Что за песнь для обоняния! У них есть название?

— Да. — Она остановилась в дверях, но не обернулась.

— Какое же?

— Desir du Coeur, — ответила она через плечо и исчезла. Бруно Ганджен глянул на меня и хихикнул.

Я сел и вновь спросил, что он знает о Джеффри Мэйне.

— Все, и не менее того, — заверил он меня. — Вот уже дюжину лет, с тех пор как ему исполнилось восемнадцать, он оставался моим правым глазом, моей правой рукой.

— Что он был за человек?

Бруно Ганджен продемонстрировал мне розовые ладошки.

— А что за человек любой другой? — осведомился он по­верх них.

Я понятия не имел, о чем он толкует, а потому промолчал, выжидая.

— Я вам скажу, — начал наконец Ганджен. — Для моего дела у Джеффри были и верный глаз, и вкус. Нет человека, кроме меня самого, чье мнение в этих вопросах я предпочел бы мнению Джеффри. И он был честным, имейте в виду! И пусть то, что я скажу дальше, не обманет вас. У Джеффри были ключи ко всем моим замкам, и так оно продолжалось бы во веки веков, останься он жив.

Но есть одно «но». В личной жизни единственно справедли­вым именем ему было бы «негодяй». Он пил, он играл, он путался с девками, он пускал деньги на ветер — Бог мой, как он кутил! И во всем этом, в пьянках и девках, игре и мотов­стве, он был крайне неразборчив. Об умеренности он и не слыхивал. От его наследства, от приданого его жены — тысяч пятьдесят, если не больше — и следа не осталось. К счастью, он был застрахован, а то его жена вовсе осталась бы без гроша. О, этот парень был истинный Гелиогабал [17] !

17

Римский император, прославившийся безудержным мотовством и раз­вратом. (Примеч. пер.)

Когда я уходил, Бруно Ганджен проводил меня до дверей. Я пожелал ему спокойной ночи и побрел по усыпанной гра­вием дорожке к тому месту, где оставил машину. Ночь стояла ясная, темная., безлунная. Высокая изгородь черной стеной окружала жилище Гандженов. Слева на фоне изгороди видне­лась едва заметная дыра во мраке — темно-серый овал, раз­мером с человеческое лицо.

Я сел в машину, завел мотор и отъехал. У первого же перекрестка я завернул за угол, оставил машину и вернулся к дому Ганджена пешком. Овал с лицо величиной заинтересовал меня.