Дети белой богини

Андреева Наталья Вячеславовна

– Значит, замкнуло. На ревности, на тебе. «Хо­рошо, что у нас нет детей», - так она сказала. Именно эта фраза и не давала мне покоя! Засела в мозгу! Значит, я это сделал. И сторож мне ска­зал! Федор! Мужчина моего роста, голос похож на мой. Я словно бы не хотел всего этого знать.

– Ты мне сам подсунул Павнова. Я хотел по­садить его, а ты все копал и копал.

– Получается, под себя.
– Он вдруг задумал­ся. Потом рассмеялся: - Нет, Гора! Не все так про­сто! Потому что на Косого ты меня науськал!

– Ерунды не говори, - отмахнулся Герман.

– Ты. Потому что уже понял механизм. А ты, Гора, практичный человек! Тебе

надо было изба­виться от Косого, и ты мною воспользовался. Не самому же руки марать? Ты проконсультировал­ся сначала у одного врача, потом у другого. Ал­коголь, снотворное, которое ты мне положил в рюмку... Скажешь, не было?

– Я хотел, чтобы ты спал.

– Ты хотел, чтобы я убил. Надо было только накачать меня, как следует. Мол, вот убийца тво­ей жены. И ключик, который ты мне показал. Умно! Зачем рисковать, если убийство можно по­весить на сумасшедшего? Умно! Теперь твои при­ятели-мафиози успокоились. С психа-то взятки гладки! Кого ты еще планировал убить моими руками?

– Я подложил ему в карман кулон, — устало продолжал Герман.
– Который снял с шеи Маши. Знал, что пригодится. Павнову куртки с ломиком хватило. А кулончик я при себе оставил, на вся­кий случай. Пригодилось. Если бы ты не принял­ся меня ловить, все бы так и прошло. Кстати, спа-сиботебе за Веронику.

– Не понял, - встрепенулся Завьялов.

– Когда я подумал, что ты ее убил, у меня вдруг в голове прояснилось. Она мне нужна! Понима­ешь? Если нет ее, у меня в жизни - пустота. Ког­да увидел на столе тот рисунок, честно скажу, ис­пугался. На самом деле, уже когда ты водки вы­пил, а потом принял снотворное, мне стало не по себе. Ну, думаю, жди беды! Ты прав, механизм я изучил. Я тебя караулил. Но потом задремал. Оч­нулся около двух. Меня даже пот прошиб. Кинул­ся вниз, дверь в столовую приоткрыта. Свет включил - на столе рисунок. Но «кукла» меня смутила. Раньше ты никогда этого не делал. И потом: раньше ты сначала убивал, а потом делал рисунок. Но ведь непонятно, что у человека в мозгу происходит! Тем более, если он сумасшед­ший! Я кинулся наверх за пистолетом. Гляжу, его там нет! Я позвонил дежурному, попросил сроч­но приехать к дому мэра. Ведь у тебя было ору­жие! Что бы я один смог с тобой сделать? Шлеп­нул бы ты меня, да и все. В таком состоянии, как пить дать. Я ведь думал, что у тебя очередной приступ. А ты ловить меня вздумал. Ха-ха!

– А если бы ты не успел? Если бы и в самом деле приступ?

– Ну, тут уж ничего бы нельзя бьшо изменить, - развел руками Герман.

– Плохо же ты понял, как она тебе нужна, Ве­роника. Надо было пулей нестись за мной, а не за пистолетом.

– Ты все такой же. Узнаю друга Зяву.

– А если я сейчас тебя задушу? - Завьялов приподнялся со стула.
– Этими самыми голыми руками? Сумасшедших ведь не судят? Так?

– Но-но!
– вскочил Горанин.

– Ведь это ты во всем виноват! Разве нет? Если бы не твой выстрел...
– И он двинулся на Германа.

– Сашка, брось! Ну что ты, в самом деле?

– На помощь будешь звать?

Он уперся в стол, за которым вытянулся в струну Горанин. С минуту они, тяжело дыша, молча смотрели друг на друга, потом Герман опу­стил глаза. Завьялов вдруг почувствовал, что ярость куда-то исчезла. И ненависть тоже. Кто он Горанину? Судья? Карать все равно не ему. Исти­на в том, что каждому зачтется. Не сейчас, так после. Судьбу обмануть нельзя. Пусть они будут счастливы. Он вдруг рассмеялся:

– А я ведь хотел с ней уехать!

– Куда?

– В Москву. Думал, спасу девочку. Знаешь, Гора, ты не приходи ко мне больше. Сам как-ни­будь.

– Это ты зря. Я на тебя зла не держу.

– Ты? На меня?
– Он вновь чуть не рассмеял­ся.
– Приятно слышать! Но я ведь не смогу за­быть. Если ты в очередной раз не постараешься.

– То есть?

– Заколют меня аминазином по твоему при­казу. Буду овощем на здешних грядках лежать, и порядок. Сделаешь?

– Нет, - покачал головой Герман.
– Не такая уж я сволочь, йак ты обо мне думаешь.

– А я уже ничего не думаю. Не сволочь, так не сволочь. Мне все равно.

– Саша...

– Там есть кто-нибудь в коридоре? Провожа­тые?

– Понятия не имею.

– Я пойду, пожалуй. Лягу. Мне здесь хорошо. По крайней мере наверняка буду знать, что по ночам не гуляю, никого не убиваю. На свете есть два спокойных места: тюрьма и больница. По­тому что дальше уже некуда. Все, край. А на краю хорошо. Уж лучше, чем посередине. Еды мне много не надо, да и хорошей тоже не надо. Одежда штатская ни к чему. Люди... Людей ви­деть не хочу, - отрезал он.
– Тебя тоже. Прощай, Гора. Извини, руки тебе не подам. И... не прихо­ди ко мне. Очень прошу.

Если Герман и сказал что-то ему вслед, он не услышал. Теперь глухота радовала. Если не хо­чешь чего-то знать, можно просто отвернуться. Пусть говорят.

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ЛУННОГО МЕСЯЦА

Прошло какое-то время, теперь ему было безразлично, ночь на дворе или день, зима или лето. Обретенный наконец покой полностью восстановил душевное равновесие. Теперь он спал, и спал спокойно. Даже снов не видел. Ни­каких. Днем же думал о том, что. произошло. Пытался понять: можно ли было избежать того, что случилось? И понимал: нет, нельзя. Мучился этим, но иначе не мог,. Он просто искупал свою вину. Когда-то грозился уничтожить убийцу жены, теперь понял: умереть легче всего. А вот жить с этим непросто. Но жить надо.

Пару раз в лечебницу заходил Горанин, но он отказался встречаться с бывшим другом. Наотрез. И визиты Герман вскоре прекратил.

Заходила Капитолина Григорьевна, через мед­сестру попросила у него ключ от квартиры. Он передал, что ключ лежит в кармане куртки, которую у него забрали в обмен на больничную пи­жаму, и ему безразлично, что будет с вещами. Не пытаясь с ним встретиться, Капитолина Григорь­евна взяла ключ и ушла.

Пробовали к нему пробраться и сотрудники страховой компании, где он пытался когда-то ра­ботать. Не в этой жизни, в другой. Передачу при­шлось взять, но от свидания он отказался. И спу­стя какое-то время остался, наконец, совсем один. Никто и ничто его больше не беспокоило. Кроме боли, которая постепенно утихала, когда он был в одиночестве.

Прошла зима, наступила весна. В зарешечен­ное окно он видел, как таял снег. Мартовское сол­нце, словно через увеличительное стекло, выжи­гало в сугробах огромные дыры, потом пришел апрель и довершил начатое. Снег превратился в ручьи.

Когда на деревьях зазеленела листва, он отче­го-то заволновался. В открытую форточку потяну­ло гарью: ребятишки, балуясь, поджигали сухую траву. Начался май, скоро должны были зацвести сады. И ему вдруг захотелось увидеть это. Жизнь напоминала о себе, о том, что любой конец, даже плохой, только начало всему. Начало другой жиз­ни, в которой будут свои радости. Новые.