Дети Эдгара По
Шрифт:
Из одного окна были видны мокрые фасады Музеум-стрит, ярко-зелёные отложения на карнизах, лепные свитки и гирлянды, посеревшие от голубиного дерьма; из другого — кусок почерневшей башни с часами на церкви Св. Георгия в Блумсбери, копия могилы Мавзола [32] , мрачная на фоне быстрых туч.
— Однажды я слышал, как эти часы били двадцать один раз, — сказал Спрейк.
— Могу поверить, — сказал я, нисколько не веря. — Как, по-твоему, мы могли бы выпить чаю?
32
Мавзол,
С минуту он молчал. Потом рассмеялся.
— Я не буду им помогать, — сказал он. — Ты это знаешь. Да мне бы и не позволили. Всё, что делается в Плероме, — необратимо.
— Всё это было и прошло двадцать лет назад, Энн.
— Я знаю. Я это знаю. Но…
Она вдруг умолкла, а потом приглушённым голосом сказала:
— Ты не можешь зайти сюда ненадолго? На одну минуточку?
Дом, как многие в Пеннинах [33] , был встроен прямо в склон холма. Почти вертикальный земляной срез, сделанный специально для этого, был на высоту двадцати-тридцати футов облицован сложенными без раствора камнями, чёрными от сырости даже в середине июля, припудренными лишайником и украшенными папоротником, словно дикий утёс. В декабре вода текла по ним день за днём, и, собираясь в каменном жёлобе внизу, наводила на мысль о неплотно закрытом на ночь кране. Вдоль всей задней стены дома шёл проход шириной фута в два, не больше, заваленный осколками черепицы с крыши и другим мусором. Мрачное местечко.
33
Пеннины — невысокие горы в северной Англии и южной Шотландии. (Прим. пер.)
— Всё в порядке, — сказал я Энн, которая озадаченно вглядывалась в густеющие сумерки, склонив голову набок и поднеся полотенце ко рту так, словно боялась, что её сейчас стошнит.
— Оно знает, кто мы, — прошептала она. — Несмотря на все меры предосторожности, оно всё равно помнит нас.
Она вздрогнула, усилием воли оттащила себя от окна и начала так неловко лить воду в фильтр кофеварки, что я положил руку ей на плечи и сказал:
— Слушай, иди лучше посиди, а то ошпаришься. Я здесь всё закончу, а потом ты расскажешь мне, в чём дело.
Она колебалась.
— Ну, давай же, — настаивал я. — Ладно?
— Ладно.
Она прошла в гостиную и тяжело села. Одна из кошек прибежала в кухню и посмотрела на меня.
— Молока им не давай, — крикнула Энн. — Они уже пили утром.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я. — Я имею в виду, внутренне?
— Примерно так, как ты думаешь.
Она принимала пропранолол, но толку от него мало. Уменьшает головные боли вроде бы. Зато, в качестве побочного эффекта, вызывает усталость.
— Замедляет сердцебиение. Я прямо сейчас это чувствую. — Она смотрела на струйку пара, которая поднималась от её чашки, сначала медленно, а потом стремительно заплеталась, подхваченная лёгким сквозняком. В том же ритме рождаются и умирают крошечные водовороты на поверхности глубокой, спокойной реки. Медленное скольжение, внезапное завихрение. Безмятежность вдруг оборачивается массой противоречий, разрешить которые
Я вспомнил, какой увидел Энн впервые: ей было тогда лет двадцать, невысокая, чувствительная, привлекательная девушка в мшисто-зелёном платье из джерси, выгодно подчёркивавшем талию и бёдра. Позже страх придал ей грубость. Развод прибавил седых нитей в колокольчике белых волос, и она, безжалостно обкорнав его, покрасилась в чёрный. Замкнулась. Раздавшееся тело приобрело какую-то упрямую, мускулистую тяжеловесность. Даже кисти её рук и ступни стали казаться больше.
«Не успеешь оглянуться, а ты уже старая, — говорила она. — Не успеешь оглянуться». Расставшись с Лукасом, она быстро уставала от всякого окружения; чуть не каждые полгода переезжала, но всегда недалеко, и всегда в точно такой же ветхий, жутко обставленный коттедж, так что поневоле закрадывалась мысль, уж не специально ли она ищет именно то, что её больше всего раздражает и мучает; и всё время старалась свести свою табачную норму к пятидесяти сигаретам в день.
— Почему Спрейк так и не помог нам? — спросила она меня. — Ты, наверное, знаешь.
Спрейк выудил из пластмассового таза для посуды пару чашек и положил по пакетику чая в каждую.
— Только не говори мне, что ты тоже испугался! — сказал он. — От тебя я ожидал большего.
Я покачал головой. Я сам не знал, испугался я или нет. И до сих пор не знаю. Чай, заварившись, приобрел отчётливый жирный вкус, будто его поджарили. Я заставил себя выпить половину, а Спрейк всё это время насмешливо наблюдал за мной.
— Тебе бы лучше присесть, — сказал он. — Ты совсем измотался.
Когда я отказался, он пожал плечами и продолжил разговор с того самого места, на котором нас прервали в «Тиволи».
— Никто их не обманывал и не обещал, что это будет просто. Если хочешь добиться чего-нибудь от эксперимента вроде этого, то надо не паниковать и смело идти на риск. А будешь осторожничать, вообще ничего не получишь.
Он вдруг задумался.
— Я видел, что бывает с людьми, которые теряют голову.
— Не сомневаюсь, — сказал я.
— Некоторых потом узнать трудно.
Я поставил свою чашку.
— Я этого знать не хочу, — сказал я.
— Ну, ещё бы.
Он улыбнулся сам себе.
— Нет, они живы, — сказал он тихо, — если ты об этом.
— Это ты нас во всё впутал, — напомнил я ему.
— Вы сами впутались.
Большую часть света, проникавшего в комнату с улицы, тут же поглощали тусклые зелёные обои на стенах и липкий на вид жёлтый лак мебели. Остатков хватало, чтобы осветить мусор на полу, смятые и обожжённые страницы машинописи, обрезки волос, сломанные мелки, которыми прошлой ночью что-то чертили на облупленном линолеуме; тут свет умирал окончательно. Я знал, что Спрейк играет со мной в какую-то игру, но в чём она состоит, не понимал; не мог сделать усилие. В конце концов ему пришлось сделать его за меня.
Когда я сказал ему, стоя у двери:
— Однажды тебе всё это надоест, — он только ухмыльнулся, кивнул и посоветовал:
— Возвращайся, когда будешь знать, чего хочешь. Избавься от Лукаса Фишера, он профан. Девчонку приводи, если надо.
— Да пошёл ты, Спрейк.
Провожать меня вниз, на улицу, он не стал.
В тот же вечер мне пришлось сказать Лукасу:
— От Спрейка мы ничего больше не услышим.
— Господи, — вымолвил он, и мне показалось, что он сейчас заплачет. — Энн так плохо себя чувствует, — продолжал он шёпотом. — Что он сказал?