Дети Эдгара По
Шрифт:
Первое, что я от него услышал, было:
— Ты только посмотри на эти пироги! Они не пластмассовые, как нынешние. Они из эпохи гипсовых пирогов, из глиняной эры. Терракотовые пироги, раскрашенные под настоящие, глазированные, с трещинками и шероховатостями, как у настоящих! Правда, великолепны? Сейчас я один съем!
Я сел с ним рядом.
— Что с тобой случилось прошлой ночью, Лукас? Там был настоящий кошмар.
Он отвёл взгляд и спросил:
— Как Энн?
Я чувствовал, что он дрожит.
— Да пошёл ты, Лукас.
Он улыбался, глядя на годовалого малыша в кошмарном жёлтом костюмчике. Ребёнок
— Я слышала, ты собираешься в воскресенье на обед к бабушке. Надо полагать, по особому поводу? — Лукас уставился на неё так, словно она обращалась к нему. Она продолжала: — Если будешь покупать игрушки сегодня, не забудь, что на них надо только смотреть, а то тебя обвинят в краже. Не снимай их с полок.
Откуда-то со стороны кухни раздался грохот, как будто поднос с ножами и вилками пролетел по лестнице весь марш; Лукасу это, кажется, не понравилось. Его передёрнуло.
— Пошли отсюда! — сказал он. Вид у него был дикий и больной. — Я чувствую себя не лучше, чем Энн, — сказал он. И упрекнул меня: — Ты никогда об этом не думаешь. — Он снова поглядел на малыша. — Посидишь подольше в местечке вроде этого и душу наружу выблюешь.
— Брось, Лукас, не капризничай. Тебе вроде понравились здешние пироги.
Весь день он носился, как заполошный, по улицам. Я еле поспевал за ним. Центр был запружен инвалидными креслами на колёсах, в них сидели старухи с раздражительными, стянутыми лицами, почти лысые, в доверху застёгнутых гремучих белых дождевиках. Лукас поднял воротник серой кашемировой куртки, закрываясь от дождя, но саму куртку оставил расстёгнутой, из неопрятно завёрнутых рукавов торчали голые запястья. Он совсем меня загонял. Сорокалетний, он всё ещё походил на изголодавшегося подростка. Наконец он остановился и сказал:
— Извини.
Времени было часа два пополудни, но неоновые вывески уже горели, и в нижних этажах офисных зданий зажглись окна. У Пикадилли-стейшн есть место, где дорога внезапно упирается в рукав канала; там он остановился и стал смотреть на изрытую оспинами дождя воду, тёмную и маслянистую, в которой плавали куски пенопласта, в сумерках похожие на чаек.
— Там, внизу, на берегу, часто жгут костры, — сказал он. — Там, внизу, всю жизнь проводят люди, которым некуда идти. Слышно, как они поют и кричат на старом бечевнике.
Он посмотрел на меня с изумлением.
— Мы мало чем от них отличаемся, правда? Мы ведь тоже никуда не пришли.
Я не знал, что сказать.
— Дело не столько в том, что Спрейк подбил нас разрушить что-то в самих себе, — сказал он, — а в том, что мы ничего не получили взамен. Ты когда-нибудь видел, как Жанна д’Арк опускается на колени в кафе «Кардома», чтобы помолиться? А потом появляется маленький мальчик, ведёт животное, вроде козла, оно залезает на неё и тут же трахает её в лучах света?
— Слушай, Лукас, — объяснил я, — с меня хватит. Я здорово напугался вчера вечером.
— Извини.
— Лукас, ты всегда так говоришь.
— Сегодня у меня не лучший день.
— Бога ради, застегнись.
— Да мне вроде не холодно.
Он сонно глядел на воду — она стала похожа на бездонный опалово-чёрный ров между зданиями — и, наверное, видел в ней козлов, костры, людей, которым некуда деться.
— «Мы трудились, но нам не заплатили», — процитировал он. Что-то заставило его застенчиво спросить:
— Ты ничего не получал от Спрейка?
Я почувствовал себя таким терпеливым, что меня замутило. Терпение переполняло меня.
— Я двадцать лет не видел Спрейка, Лукас. Ты же знаешь. Я не видел его двадцать лет.
— Понимаю. Просто мне невыносима мысль, что Энн совсем одна в таком месте. Иначе я бы не заговорил об этом. Мы говорили, что будем всегда держаться вместе, но…
— Иди домой, Лукас. Иди домой.
Он жалко повернулся и пошёл прочь. Сначала я думал бросить его в лабиринте мрачных улиц между Пикадилли и Викторией, где убыточные порносалоны соседствуют с зоомагазинами, а в тени выложенного желтоватой плиткой гиганта — Арндейл-центра [38] — спят заросшие травой стоянки. Но под конец не решился. Он поравнялся с фруктовым рынком на Тиб-стрит, когда из-за поворота вынырнула невысокая фигурка и пристроилась за ним, подражая его характерной походке: голова вперёд, руки в карманах. Когда он остановился, чтобы застегнуться, его преследователь остановился тоже. Пальто было ему настолько не по росту, что полы волочились по асфальту. Я перешёл на бег, чтобы догнать их, а он остановился под фонарём, чтобы поглядеть на меня. В неживом свете уличной лампы я увидел, что он не ребёнок, но и не карлик, а то и другое вместе, с глазами и походкой большой обезьяны. С розового лица тупо глядели пустые и неумолимые глаза. Лукас вдруг заметил его и подскочил от испуга; крича, он пробежал несколько бесцельных шагов, потом нырнул за угол, но тот торопливо последовал за ним. Мне показалось, я слышу его жалобный вопль: «Почему ты не оставишь меня в покое?» — а ему отвечает голос одновременно резкий и приглушённый, едва слышный, но напряжённый, как будто кричащий. Потом раздался страшный грохот, и что-то вроде старой цинковой урны вылетело на середину дороги и покатилось по ней.
38
Арндейл-центр — сеть супермаркетов.
— Лукас! — закричал я.
Обогнув угол, я увидел, что улица полна раздавленных коробок и ящиков с фруктами; гнилые овощи валялись повсюду; перевёрнутая тачка лежала так, точно проехала колёсами кверху по тротуару. Там царила атмосфера насилия, разгрома и такого идиотизма, что я даже выразить не могу. Но ни Лукаса, ни его преследователя не было; и хотя я ещё около часа бродил вокруг, заглядывая во все подворотни, но никого так и не нашёл.
Несколько месяцев спустя Лукас написал мне, что Энн умерла.
«Аромат роз, — вспомнились мне её слова. — Как тебе повезло!»
«Розы в том году были необычайные, — ответил я ей тогда. — Другого такого года и не припомню». Весь июнь на изгородях цвёл шиповник, источая неуловимый, нежный аромат. Столько шиповника я не видел с детства. В садах было полно крупных, лохматых, одуряюще пахучих цветов. «Почему мы решили, что Спрейк имел к этому какое-то отношение, Энн?»
Но я всё равно послал розы на её похороны, хотя сам не поехал.
Что же мы натворили, Энн, Лукас и я, в тех полях в давно прошедшем июне?