Дети Филонея

Жаринова Елена

Еще в университете Леша Горемыкин выбрал амплуа своего в доску, рубахи-парня и души компании. Он постоянно травил анекдоты. Фразу, сказанную без прикола, считал бессмысленной. Порой в форме шутки он говорил людям непростительные гадости, но при этом его раскосые голубые глаза на красном лице сохраняли святую наивность. Многих он раздражал, но поставить его на место никто не мог. Попробуй поставь на место двухметровую тушу с кулачищами размером с дыню! До тех пор, пока Леша не открывал рта, он больше походил на грузчика, чем на кандидата наук, коим

являлся. Но голос у него был удивительно тихий, доверительный, интеллигентный. В голове не укладывалось, что таким голосом можно говорить такие ужасные вещи. Это сбивало с толку жертв горемыкинского злословия, и лучшей тактикой считалось пропускать его яд мимо ушей.

Идя вслед за Ульяной по темному, узкому коридору, Горемыкин обрушил какой-то громоздкий предмет и многоэтажно выругался. На кухне выразительно громыхнули кастрюлями.

— Понаставили тут! Жукова, что это за хрень?

— Толика, пацана соседского, мопед, — ответила она.

Горемыкин протиснулся мимо нее в комнату. Ульяна с трудом пристроила тяжеленный агрегат обратно к стене. Из-за двери раздались бурные приветствия.

Университетская компания Ульяны уже десять лет собиралась каждый апрель, в день рождения Ленина. В этот раз после небольшого сабантуя в кафе наиболее стойкие переместились к Ульяне. Это тоже была традиция. У большинства — семьи, мужья, жены, дети. Ульянина маленькая чистая комнатка по-прежнему принадлежала ей одной.

К приходу Горемыкина в комнате оставалось трое. В кресле, поджав ноги, сидела грудастая и волоокая Дина Корпанос. Она работала в одной школе с Ульяной. На диване свил гнездышко переводчик Шурик Иваницкий — в обнимку с новой женой. Жене этой было от силы лет двадцать, она ужасно стеснялась и побаивалась тяжелого Дининого взгляда.

Перед диваном стоял столик, накрытый кухонным полотенцем. На нем — праздничный натюрморт: бутылка водки, кувшин с разведенным вареньем, миска квашеной капусты, банка шпрот, хлеб в плетеной тарелочке и грубо нарезанная любительская колбаса. Горемыкин выгрузил водку и банку огурцов.

— А ты похорошела, Корпанос, — сообщил он, окидывая однокашницу оценивающим взглядом. — Зубы что ли вставила? Да, вижу: короночка на верхней правой пятерке. Красиво блестит!

Комплимент Горемыкина попал как всегда в цель. Дина поперхнулась морсом и увязалась с Ульяной на кухню — выкладывать огурцы.

На кухне соседка, поджарая, в синем спортивном костюме, с короткой стрижкой на медных волосах, готовила котлетки на пару.

— Уля, вы там курите, — сказала она, не отрываясь от плиты, — а дым к нам тянет. У нас ребенок этим дышит.

Ульяна промолчала, подумав: видела бы ты, как смолит твой "ребенок"… Открыв банку, она стала вытаскивать скользкие огурцы.

— Горемыкин козел, — беззлобно сказала Дина, тяжело опершись на стол. — А Шурик, значит, пошел по малолеткам… Слушай, это просто гнусность — притащить ее сюда.

— Почему? — удивилась Ульяна. Дина выхватила у нее из-под ножа огуречную дольку.

— Розовые щечки, розовые губки… А теперь на себя посмотри. Вот потому и гнусно. А Горемыкин…

— Уля, и маме передай, чтобы свет в туалете не оставляла. А то я с утра опять за ней выключала, — снова вмешалась соседка.

Дина хищно повела ноздрями. Ульяна похлопала ее по руке мокрой ладонью: не заводись, мол. Она быстро выложила нарезанные огурцы на тарелку и увела подругу с кухни.

— Нет, как так можно жить! — возмущалась Дина, идя по коридору. — Она к тебе относится как к приживалке! Как будто ты тут не прописана!

— Перестань, — засмеялась Ульяна. — Неделю назад я попросила Толика сделать телевизор потише. Вот она и мстит. Они ведь, в принципе, нормальные люди. Просто нам всем не хватает жизненного пространства. Здесь же друг от друга исподнего не спрячешь. Да что я тебе говорю, сама знаешь.

— Ну, у меня-то другое дело. Два божьих одуванчика. Диночка, скушайте пирожок. Диночка, а ваш гость любит вишневое варенье?

— Гость? — улыбнулась Ульяна.

— Потом расскажу, — фыркнула Дина, входя в комнату.

— О, Корпанос! — тут же набросился на нее красный как рак Горемыкин. — Может, хоть у тебя есть печатная машинка? Надо самиздатик один срочно размножить.

— Машинка есть, времени нет, — сказала Дина. — А отксерить никак?

— Ты что! Это же лагерная проза! Потянет лет на пять, если поймают. А у меня на работе все такие глазастые…

— Что за самиздатик? — поинтересовалась Ульяна.

— "Колымские рассказы". А автор… Черт, вылетело из головы… Не то Варламов. Не то Шаламов.

— Варлам Шаламов, — засмеялась Ульяна. — Так у меня книжка есть.

Она соскочила с дивана к секретеру. Успела еще искренне удивиться, куда подевались любимые книги, и только тогда поняла, что сморозила. Она опять перепутала, в какой реальности находится!

Это происходило постоянно. Ведь ее собственная жизнь в разных реальностях почти не различалась. Та же квартира, та же работа… Каждое утро начиналось с того, что она прислушивалась к соседскому радио. Если шли новости, все решала одна фраза. Или оптимистичный рапорт об успехах, или тревожная сводка катастроф. С музыкой было сложнее. Ну, со всякими "муси-пуси" и "джага-джага" все понятно. А если запоют какую-нибудь "Малиновку"? Тогда выручал гардероб. Турецкие шмотки — один вариант. Фабрика "Большевичка" — другой. И все равно Ульяне все время приходилось быть начеку, чтобы не сбиться — вот как сейчас.

— Да ты что, мать! — присвистнул Горемыкин. — Я же говорю — лагерная проза. Это никогда не напечатают.

Ульяна, покраснев, извинилась.

Шурик поправил буденовские усы и, понизив голос, сказал:

— Горемыкин, болтать не будешь? У меня ксерокс дома. Приезжай, сделаем.

— Ого! Ксерокс! — восхитился Горемыкин. — Может у тебя и Сеть есть?

Дина раскатисто засмеялась.

— У меня… о, господи!.. нет, — икнул Шурик. — Но я знаю, у кого есть…